Дин Кунц - Франкенштейн: Мертвый город

Живая лужица, независимо от того, была это жизнь животного или разумной машины, или и того, и другого, или ничего из этого, плескалась о нижнюю ступеньку, охватывала переднюю дверь и стены. Составные части струй внутри нее большей частью были такими же жидкими и извилистыми, как и прежде — но здесь и там струи подергивались, быстро запинались перед тем, как расползались гладью снова.

Вдруг из лужицы поднялась женская рука, рука во множестве оттенков серого с черными венами, как будто была высечена из камня, однако живая, хватающаяся за воздух в поиске чего-то, что поможет ей защититься. Спустя мгновение через поверхность лужи или же созданные из ее вещества протянулись еще руки. Вторая женская рука, изящная, красивой формы, с кожей, похожей на латунь, на блестящую латунь упавшей люстры, которая была поглощена в рой. Мужская рука, затем другая, одна с кожей цвета глазурованных ваз, которые стояли на столе в фойе, другая нормального цвета.

Все руки исчезли, расплавились в лужу, но затем серая поверхность заблестела как вода, и в ней появилось огромное лицо, как будто находящееся прямо под поверхностью, примерно пять футов от подбородка до верха лба. Выражение лица поначалу было пустым, как у бога каменного храма, с бледными известняковыми глазами. Но затем оно возвысилось над поверхностью, принимая размер и приобретая цвет кожи, и Фрост увидел, что оно превращается в лицо Дэггета. Глаза открылись, но это были не глаза, а овалы, которые, казалось, сделаны из янтарного стекла, как волнистые чаши от люстры.

Фрост ожидал, что стеклянные глаза повернутся к нему, но этого не произошло. Лицо Дэггета исчезло, мгновенно сменившись другим огромным лицом, принадлежащим красивой женщине, которая появилась из кокона в ванной комнате. Ее глаза выглядели настоящими, но у них был зафиксированный взгляд, как у слепого. Гигантское лицо сформировалось более полно, чем лицо Дэггета, и женщина, казалось, борется с невидимыми узами, пытаясь освободиться из лужи. Ее рот широко раскрылся, как будто в пронзительном крике, но она не издала ни звука.

Фрост вспомнил, что она говорила наверху, когда из ее рта выпали зубы, и она отрастила новые, когда она разглядывала себя в зеркале над раковинами: «Думаю, мой Строитель построил этот построитель неправильно». Наблюдая за огромным лицом, искаженным в крике и продолжающим принимать форму из лужи, он начал подозревать, что все, что сделало это создание с момента, как сбило люстру, было симптомами неисправности.

Внезапно лицо расщепилось обратно в лужу или рой, чем бы и каким бы он ни был, и вся эта мерзость сильно возбудилась, взволновалась, как будто бы в ней метался косяк угрей, извивающиеся формы, скользящие по поверхности, изгибающиеся, переплетающиеся. От нее доносилось и жужжание шмелей, и «зи-и-и-и-и-и» рассерженных ос, которых Фрост слышал раньше.

Звуки прибавили в громкости и, казалось, предвещали насилие сильнее, чем все, что было до этого, так что Фрост отважился сделать шаг назад, и еще один, даже если движение все еще могло превратить его в цель. Он осторожно отступил к лестничной площадке, готовый бежать, но также очарованный зрелищем в фойе внизу.

Одновременно лужа прекратила метаться, а голоса двух видов насекомых смолкли. Создание стало совсем неподвижным, не выказывало ни одну из своих предыдущих извивающихся струй. Ее цвет начал меняться. Вместо множества оттенков серого, от древесного угля до мышиной кожи с пятнами блестящего серебра, она стала тусклой, совсем без блеска, и быстро посветлела до единообразной бетонно-серой.

Она выглядела такой же мертвой, как и все мертвое, что Фрост когда-либо видел.

Несколько минут назад он думал, что она, должно быть, неуязвима и поэтому бессмертна. Теперь он полагал, что если спустится по лестнице и наступит на эту серую массу, то она окажется каменной, превратится в самый твердый камень под ногой, странной плитой в фойе. Возможно, если его распилить мощной пилой по камню, окажется, что она содержит в себе гранулы гранита, не предоставляя никаких улик, что это когда-то было чем-то другим, несомненно, не что-либо большее.

Но он не спустился, чтобы проверить правильность своих ощущений. Он бесшумно попятился с лестничной площадки на верхний пролет открытой лестницы, все еще наблюдая за камнем-но-не-камнем через перила.

Он обнаружил, что в спальне есть окно, ведущее на крышу переднего крыльца. Вылез из дома, подполз к краю покрытой снегом крыши. Наклон был небольшой, и он не заскользил. Спрыгнул во двор, сгруппировался и перекатился, приземлившись, и вскочил на ноги, покрытый снегом, поворачиваясь в ужасе по кругу, уверенный, что что-то должно на него напасть.

Ничто его не преследовало. Он был один. Никто из соседей, кажется, не услышал десять выстрелов Дэггета.

Возможно, никого не осталось в живых, чтобы услышать их. На улице не было движения.

Тишина была глубже, чем он бы мог ощутить в вакууме стеклянного сувенира с падающим снегом внутри.

За рулем «Лэнд Ровера» он понял, что ключи были у Дэггета, который вел машину. Ключ больше не был ключом. Он был чем-то, во что превратился Дэггет, частью похожей на гранит массы в фойе.

Если бы машина была постарше, он мог бы попытаться замкнуть провода вручную. Но эта была слишком новой, с электронным зажиганием.

Он вышел из «Лэнд Ровера» и стоял в снегу, который падал так плотно, что казался чем-то другим, а не снегом. Казалось, весь мир вокруг него разваливался на части.

В офисах «Рэйнбоу Фоллс Гэзет» на Биэтуз-авеню Эддисон Хок, главный редактор и издатель, заработался допоздна. Он был один, и кроме шума, который он создавал за своим столом, находившемся в беспорядке, был только звук «тик-так» дедовских часов с покрытым серебром маятником.

Среди оригинальной меблировки этих владений были солидные часы, датировавшиеся концом XIX века, когда Элсворт Хок, пра-прадедушка Эддисона, основал «Гэзет». Они стояли в приемной комнате десятилетия, пока не были перемещены в его личный офис, когда он вырос до должности редактора. Многие люди в эти дни не терпели монотонного отсчета таких часов, но для Эддисона они были прекрасной фоновой музыкой. Он уже не смог бы отказаться от них, как не смог бы сорвать панельную обшивку из мореного дуба и богато украшенный декоративный оловянный потолок. Он был сторонником традиций в мире, который сошел с ума, где разрушение и созидание имело одинаковую ценность, и, по сути, казалось, был неспособен провести грань между ними.

Он, как правило, задерживался на работе, но это никогда не казалось работой, потому что он высоко ценил этот город, его историю, его людей. Ведение хроники Рэйнбоу Фоллс было любимым занятием, и поэтому его писательство и редакционные дежурства были настоящей игрой. Этим вечером он мог уйти раньше, но его задержали на работе отключение телефона и Интернета.