Американская фантастика

Звездочка подлетела и опустилась. Перед люком возникли две фигуры. Когда они вошли, Каф стоял у люка. Скафандр Мартина был покрыт пылью и оттого казался таким же старым и покоробленным, как поверхность Либры. Пью поддерживал его под руку.

— Он ранен?

Пью снял скафандр, помог Мартину раздеться.

— Перенервничал, — бросил он.

— Обломок скалы упал на ракету, — сказал Мартин, усаживаясь за стол и размахивая руками. — Правда, меня там не было. Я, понимаешь, приземлился и копался в угольной пыли, когда почувствовал, что все вокруг затряслось. Тогда я выбрался на участок вулканической породы, который присмотрел еще сверху. Так было надежнее и дальше от скал. И тут же увидел, как кусок планеты рухнул на мою ракету. Ну и зрелище! Вдруг мне пришло в голову, что запасные баллоны с кислородом остались в ракете, так что я нажал на кнопку тревоги. Но по радио связаться ни с кем не смог — во время землетрясений здесь всегда так бывает. Я так и не знал, получили ли вы мой сигнал. А вокруг все прыгало, и скалы разваливались на глазах. Летели камни, и пыль поднялась такая, что в метре ничего не видно. Я уже начал подумывать, чем буду дышать через пару часов, как увидел, что старик Оуэн кружит над траншеей в пыли и камнях, словно огромная, уродливая летучая мышь…

— Есть будешь? — спросил Пью.

— Конечно, буду. А как ты здесь пережил землетрясение, Каф? Все в порядке? Не такое уж и сильное было землетрясение, правда? Что показывал сейсмограф? Мне не повезло, что я оказался в самом эпицентре. По-моему, там были все пятнадцать баллов по шкале Рихтера, вся планета раскалывалась…

— Садись, — сказал Пью. — И ешь.

После того как Мартин поел, поток его слов иссяк. Он доплелся до койки, все еще стоявшей в том дальнем углу, куда он поставил ее, когда Пью стал жаловаться на его храп.

— Спокойной ночи, дырявый валлиец, — крикнул он.

— Спокойной ночи.

Мартин замолчал. Пью затемнил купол, убавил свет в лампе, пока она не стала гореть желтым светом свечи. Затем, не говоря ни слова, сел и погрузился в свои мысли.

Какое-то время ничто не нарушало тишину. Ее прервал голос Кафа.

— Я кончил расчеты.

Пью благодарно кивнул.

— Я получил сигнал Мартина, но не смог связаться ни с ним, ни с вами.

Сделав над собой усилие, Пью сказал:

— Мне не следовало улетать. У него еще оставалось кислорода на два часа даже с одним баллоном. Когда я помчался туда, он мог направиться домой. Так бы мы друг друга потеряли. Но я перепугался.

Вновь наступила тишина, нарушаемая лишь негромким храпом Мартина.

— Вы любите Мартина?

Пью зло взглянул на Кафа:

— Мартин мой друг. Мы работали вместе, и он хороший человек. — Он помолчал. Потом добавил: — Да, я его люблю. Почему ты об этом спрашиваешь?

Каф ничего не ответил, только посмотрел на Пью. Выражение его лица изменилось, словно он увидел что-то, чего раньше не замечал. И голос его изменился:

— Как вы можете… как вам…

Но Пью не сумел ему ответить.

— Не знаю, — сказал он. — В какой-то степени это дело привычки. Не знаю. Каждый из нас живет сам по себе. Что же делать, если не протянуть другому руку в темноте?

Странный, горячечный взгляд Кафа потух, словно сожженный собственной силой.

— Устал я, — сказал Пью. — Ну и жутко же было разыскивать его в черной пыли и грязи, когда в земле раскрывались и захлопывались жадные пасти… Пойду-ка спать. Корабль начнет передачу часов в шесть.

Он встал и потянулся.

— Там клон, — сказал Каф. — Они везут сюда другую исследовательскую команду.

— Ну и что?

— Клон из двенадцати человек. Я их видел на «Пассерине».

Каф сидел в желтом тусклом свете лампы и, казалось, видел сквозь свет то, чего он так боялся: новый клон, множественное «я», к которому он не принадлежал. Потерянная фигурка из сломанного набора, фрагмент, не привыкший к одиночеству, не знающий даже, как можно отдавать свою любовь другому человеку. Теперь ему предстоит встретиться с абсолютом, с замкнутой системой клона из двенадцати близнецов. Слишком многое требовалось от бедолаги. Проходя мимо, Пью положил руку ему не плечо:

— Шеф не будет требовать, чтобы ты оставался здесь с клоном. Можешь вернуться домой. А может, раз уж ты космический разведчик, отправишься дальше с нами? Мы найдем тебе дело. Не спеши с ответом. Ты справишься.

Пью замолчал. Он стоял, расстегивая куртку, чуть сгорбившись от усталости. Каф посмотрел на него и увидел то, чего не видел раньше. Увидел его, Оуэна Пью, человека, протягивающего ему руку в темноте.

— Спокойной ночи, — пробормотал полусонный Пью, залезая в спальный мешок.

И он услышал, как после паузы Каф ответил ему, протянув руку сквозь темноту.

Джехан Шуман привык иметь дело с высокопоставленными людьми, руководящими раздираемой распрями планетой. Он был штатским, но составлял программы для автоматических счётных машин самого высшего порядка. Поэтому генералы прислушивались к нему. Председатели комитетов конгресса — тоже.

Сейчас в отдельном зале Нового Пентагона было по одному представителю тех и других. Генерал Уэйдер был тёмен от космического загара, и его маленький ротик сжимался кружочком. У конгрессмена Бранта было гладко выбритое лицо и светлые глаза. Он курил денебианский табак с видом человека, патриотизм которого достаточно известен, чтобы он мог позволить себе такую вольность.

Высокий, изящный Шуман, программист Первого класса, глядел на них без страха.

— Джентльмены, — произнёс он, — это Майрон Луб.

— Человек с необычайными способностями, открытый вами случайно, — безмятежно сказал Брант. — Помню.

Он разглядывал маленького, лысого человечка с выражением снисходительного любопытства.

Человечек беспокойно шевелил пальцами и то и дело переплетал их. Ему никогда ещё не приходилось сталкиваться со столь великими людьми. Он был всего лишь пожилым техником низшего разряда; когда-то он провалился на всех экзаменах, призванных обнаружить в человечестве наиболее одарённых, и с тех пор застрял в колее неквалифицированной работы. У него была одна страстишка, о которой пронюхал великий Программист и вокруг которой поднимал такую страшную шумиху.

Генерал Колдер сказал:

— Я нахожу эту атмосферу таинственности детской.

— Сейчас вы увидите, — возразил Шуман. — Это не такое дело, чтобы рассказывать первому встречному. Ауб! — В том, как он бросил это односложное имя, было что-то повелительное, но так подобало говорить великому Программисту с простым техником. — Ауб, сколько будет, если девять умножить на семь?

Ауб поколебался; в его бледных глазах появилась тревога.

— Шестьдесят три, — сказал он.

Конгрессмен Брант поднял брови.