Александр Громов - Тысяча и один день. Первый из могикан. Властелин пустоты

Еще хуже обстояло дело с химией и совсем плохо – с теми людьми, кому удалось кое-как втолковать, зачем нужно рыть и рыть глубокие ямы в поисках особых камней, черпать из вонючих колодцев черное подземное масло, которое надлежало греть в пустом столбе, набитом изнутри дырявыми перегородками, зачем нужно варить едкие растворы в огромных глиняных котлах, а главное – убедить в том, что этим должны заниматься именно они, а не кто-то другой. Таких людей оказалось настолько мало, что Леон был готов рвать на себе волосы; к тому же их стало заметно меньше после случайного взрыва кадушки с рыхлой ватой, которую Умнейший называл пироксилином. При взрыве Умнейший почти не пострадал, если не считать того, что временно оглох на одно ухо и несколько дней тряс головой. Он наблюдал за обустройством четвертой поляны – химической и оружейной лаборатории, как называл он ее. Пользы от старика было не особенно много, но Леон был благодарен ему, понимая: другой на его месте оказался бы еще хуже.

Не успевали решить одну проблему, как неизвестно откуда наваливался десяток новых. Леон спал с лица, под глазами набрякли желтые мешки. Он чувствовал, что с каждым днем мозг его тупеет. Втайне от всех он давно уже жалел, что поддался на безумную идею постройки железного зверя, и только упрямство заставляло его работать стиснув зубы.

А кроме того, он искал и не находил другого выхода.

На сорок четвертый день, по счету Леона, началась закалка брони, на сорок шестой – сборка корпуса. Малые кованые листы (о прокатном стане нечего было и думать) навешивались внахлест, подобно чешуйкам исполинской шишки, и приклепывались к каркасу; одну «чешуйку» с трудом могли поднять два человека. Аверс-Реверс работал без передышки, днем и ночью. К вечеру сорок девятого дня корпус танка, без гусениц, катков и вооружения похожий на несуразный лоскутный сарай, был почти готов, и впервые со дня начала работ люди повеселели. Высящаяся на стапеле махина производила сильное впечатление.

Если для кого-то запахло концом работы, то только не для Леона, Умнейшего и Париса. «Трудности только начинаются, – предрекал Умнейший, – вот увидишь». Парис надрывно кашлял (накануне глотнул воздуха над чаном с кислотной смесью) и тяжко вздыхал, как бы напоминая: «Ничего из этой затеи не выйдет, я вам уже тысячу раз это говорил и еще повторю, если пообещаете не кидаться, где ж это видано – сотворить неживого зверя, понапрасну только весь лес задымили да завоняли, вот по дыму-то нас и найдут…» Однако дни проходили за днями, а детеныши Железных Зверей над лесом не показывались.

Задул сырой ветер с океана, пошли дожди. Умнейший, торопя, брюзжал, что ржа разъест танк в труху раньше, чем тот стронется с места.

Каждый день, чуть только отпускала рабочая лихорадка, Леон скрипел зубами, подсчитывая упущенное: вот это можно и нужно было сделать вчера, а вот это не сообразили начать еще дней десять назад, чтобы оно не тормозило сейчас… И каждый новый день приближал к полянам пограничье, теснимое черной пустошью.

Шесть, иногда семь дней съедали пространство, равное одному переходу. Когда пустошь достигла Междулесья, она рванулась вперед со скоростью одного перехода за трое суток.

Утром шестьдесят первого дня Леона разыскал Кирейн, трезвый и жалкий.

– Рабочие уходят.

– Что-о?!.. Повтори. Почему?

– Они не верят…

Замороченный дракончик гнал через лес напрямик и напролом, оставляя на сучьях клочья своей шкуры. На станочной поляне трудился один Аверс-Реверс. Осоловевший Парис сидел на земле, привалившись спиной к штабелю из стальных чушек, и мрачно сосал из бутыли Тихую Радость.

Леон пнул бутыль так, что она, расплескивая содержимое, юркнула в кусты. Кирейн скорбно проводил ее взглядом. Кадык его дернулся.

– Ушли? Куда? Почему не задержал?

Парис закряхтел. Леон перевел дыхание и сплюнул. После безумной скачки сердце дико колотилось.

– Отвечай, живо!

– Ушли, – подтвердил Парис и начал скрести лысину. – А куда – кто их знает. Кто по деревням, кто в горы к яйцеедам – спасаться. Не успеем, говорят, построить, как пустошь все сожрет, так хоть семьи свои уведем. Люди же… Не удержишь, коли сами не захотят. Говорили же тебе: ничего из этой затеи не получится, не из-за железа не получится – из-за людей. А вы с Умнейшим…

– Давно ушли? – перебил Леон. – Лоцируются?

– Только что ушли. Я их уговаривал, да что им я. Тебе бы с ними поговорить или Умнейшему…

– Зашепчи их!

Кирейн, навострившийся было в кусты на поиски бутыли, замер на месте. Парис перестал скрестись и отвалил челюсть.

– Как? Людей?!

– Людей, людей, – заявил Леон. – Их самых. И хорошенько. Надеюсь, шептунов среди них нет? Или есть?

– Я любого перешепчу, если он не морочник, – с достоинством сказал Парис. – А только нельзя людей зашептывать, сам должен понимать. Со мной после этого и здороваться никто не станет.

– Прикажу – станут. Да никто и не узнает, верно, Кирейн? Что смотришь? Не узнает ведь, так? А ты – шепчи, шептун!

– Поговорил бы ты с ними, – просительно сказал Парис. – Разъяснил бы…

Глаза Леона сузились от бешенства. Кирейн, забывший о бутыли, заглядывал в лицо – не иначе копил, подлец, материал для новой саги.

– Только мне и дел, что гоняться за ними! Кирейн – дуй к Тирсису, пусть соберет своих мальчишек. Никакой стрельбы, пусть только задержит рабочих в пределах дальности зашептывания, хоть ненадолго. Парис! Даю час, ты меня понял? Не выполнишь – пожалеешь. Зашептывай!

Часом не обошлось, но к полудню работа вновь кипела на всех участках.

Вили и закаливали пружины для ходовой части. Испытывали, браковали, калили снова. Катки и траки Умнейший посоветовал не лить готовыми по форме, а ковать, – «тогда, быть может, не полопаются на первом же переходе». Дольше всего провозились с двумя двигателями – по одному на каждую гусеницу, – хорошо, что робот взял большую часть работы на себя. За ним тоже приходилось следить: однажды, перегревшись от безостановочной работы, Реверс начал резать болты с левой резьбой, в то время как Аверс изготавливал к ним гайки с правой, и, пока заметили неладное, таких комплектов было изготовлено больше тысячи. Дракон, безостановочно бегавший в колесе, сильно усох и в конце концов околел от усердия.

Намучились с прокладками, испробовав все, что можно, от лубковой коры до выскобленного драконьего желудка включительно, пока не нашли приемлемый вариант, – и ведь при каждом эксперименте двигатель приходилось разбирать и собирать заново! С валами и шестернями дело пошло быстрее, так что их ковка была окончена еще до того, как Леон научился выговаривать слово «трансмиссия».

В ненасытную доменную прорву валили руду и уголь. Тощий пласт каменного угля был найден в овраге на границе с Междулесьем, всего в пяти переходах от завода. Носильщики таскали его день и ночь, как муравьи. Еще горячий чугун волокли к хайлу мартена. Раз в день мартену прочищали пасть – рабочие сбегались смотреть, как льется в формовочные ямы будущая плоть железного зверя. После одной из плавок какой-то подсобник, человек явно недюжинного ума, решил для ускорения дела остудить стенки печи водой – разлетевшимися осколками убило наповал не только самого умника, но и еще троих рабочих, а многих покалечило, вдобавок печь пришла в полную негодность. В ту же ночь Леон впервые напился Тихой Радости, не став при том ни радостным, ни тихим: грозил, изрыгал проклятия, пинал ногой железного зверя, а потом заснул в обнимку с Кирейном. Наутро Аверс-Реверс бесстрастно сообщил, что мартен восстановлению не подлежит, однако для завершения постройки одного танка металла накоплено достаточно.