Джордж Мартин - Стеклянный цветок

Сколько людей принимали участие в этой операции, сколько готовили ее, но здесь все плоды их усилий кажутся каплей в море. Единственная реальность в этом лагере беженцев — истощенные до предела тела с раздутыми животами, мертвые глаза детей и раскаленное пекло, в котором томится сожженная, растрескавшаяся земля.

Впечатления этого дня останутся в моей памяти надолго — или по крайней мере весь тот срок, который мне остался. Отец Кальмар соборовал умирающую женщину с коптским крестом на шее. Соколица с ее оператором засняли почти всю сцену, но потом она не выдержала и отправилась ждать нас в самолете. Я слышал, ей было так худо, что ее даже вывернуло.

Не забуду я и юную мать — лет семнадцати-восемнадцати от силы, — такую исхудавшую, что у нее можно было пересчитать все ребра, и с глазами древней старухи. К сморщенной пустой груди она прижимала младенца. Ребенок давно умер и уже начал разлагаться, но она не позволяла никому забрать его. Доктор Тахион перехватил контроль над ее сознанием и удерживал ее, а сам осторожно высвободил из ее рук маленькое тельце и унес его прочь. Потом отдал трупик одному из спасателей, а сам опустился на землю и заплакал, сотрясаясь всем телом в такт рыданиям.

Мистраль тоже закончила день в слезах. По пути в лагерь она переоделась в свой бело-голубой летный комбинезон. Она совсем молоденькая, туз, и притом весьма могущественный, — короче говоря, девушка, без сомнения, была уверена, что сможет помочь. Когда она вызвала ветер, ее огромный плащ надулся, словно парашют, и утащил ее в небо. Необычный вид джокеров не зажег ни искры интереса в запавших, обращенных внутрь себя глазах беженцев, но когда Мистраль взмыла в воздух, большинство из них повернулись посмотреть. Их взгляды устремились вслед за ней в эту раскаленную голубую высь, а потом вновь подернулись безразличной пеленой отчаяния. Думаю, Мистраль мечтала, что ее власть над ветрами поможет пригнать сюда тучи и вызвать животворящий дождь. Что за прекраснодушная тщеславная мечта…

Она летала почти два часа, порой забираясь так высоко и далеко, что мы теряли ее из виду, но, несмотря на всю ее силу, ей удалось вызвать всего лишь песчаный вихрь. В конце концов она сдалась, выбившись из сил, и вернулась — запорошенная песком и пылью, с красными распухшими глазами.

Уже перед самым нашим отлетом произошла жуткая сцена, которая лишь глубже обозначила бездну царящего здесь отчаяния. Высокий парень с рубцеватыми от угрей щеками набросился на своего же товарища по несчастью — впал в неистовство, выбил одной женщине глаз и съел его под бессмысленными взглядами своих соплеменников. По иронии судьбы мы видели этого мальчика сразу же после приземления — он провел год в христианской школе и знал несколько английских слов. Он казался более сильным и здоровым, чем большинство тех, кого мы видели. Когда Мистраль взлетала, он вскочил на ноги и позвал ее.

— Джетбой! — произнес он очень чисто и звонко.

Отец Кальмар и сенатор Хартманн пытались поговорить с ним, но его познания в английском языке ограничивались всего несколькими существительными, среди которых были «шоколад», «телевизор» и «Иисус Христос». И все же этот парнишка производил более живое впечатление, чем большинство остальных, — при виде отца Кальмара его глаза расширились, он протянул руку и с изумлением потрогал щупальца на его лице. Мальчик по-настоящему улыбнулся, когда сенатор похлопал его по плечу и объяснил, с какой целью мы прилетели, хотя не думаю, что он понял хоть слово. Мы все стояли как громом пораженные, глядя, как его уносят — несчастный продолжал выкрикивать что-то, размазывая кровь по впалым коричневым щекам.

Кошмарный день с начала до конца. Вечером, когда мы уже вернулись в Аддис-Абебу, наш водитель провез нас мимо пакгаузов, где стояли контейнеры с продовольствием для голодающих — кое-где их пришлось даже составлять друг на друга. Хартманн пришел в ярость. Если кто-нибудь и в состоянии заставить это продажное правительство оторвать задницы от кресел и накормить свой голодающий народ, то это он. Я молюсь за него — вернее, молился бы, верь я в Бога… вот только что это за Бог, который допускает то непотребство, которого мы насмотрелись за время этой поездки…

Африка — край ничуть не менее прекрасный, чем любой другой. Я должен написать о той красоте, которую мы увидели за последний месяц. Водопад Виктория, снега Килиманджаро, многотысячные стада зебр, пасущиеся в саванне, — как будто полосатый ветер колышет высокие травы. Я бродил по развалинам гордых древних царств, самые названия которых были мне неизвестны, держал в руках изделия пигмеев, видел лицо бушмена, на котором отразилось любопытство, а не отвращение, когда он смотрел на меня. Однажды во время посещения охотничьего заказника я проснулся на рассвете и, выглянув в окно, увидел двух огромных африканских слонов, которые подошли к самому зданию, а между ними стояла Радха, обнаженная, в нежном свете зари, и они касались ее своими хоботами. Я отвернулся — эта сцена показалась мне очень интимной.

Да, я видел эту красоту — красоту этой земли и красоту ее детей, чьи лица полны теплоты и сострадания.

Однако, несмотря на всю свою красоту, Африка произвела на меня тяжелое и удручающее впечатление, и я покину ее с радостью. И дело тут не только в том лагере беженцев. Кроме Эфиопии мы побывали еще в Кении и ЮАР. До Дня благодарения еще очень долго, но то, свидетелями чему мы стали за прошедшие несколько недель, вызвало у меня такое желание возносить благодарности, какого я никогда не испытывал в Америке в самодовольную ноябрьскую пору торжества обжорства и футбола. Даже джокерам есть за что возносить благодарности. Я и так это знал, но Африка донесла эту истину до моего сознания с грубой очевидностью.

Начинать этот этап нашего путешествия с ЮАР было довольно жестоко. Безусловно, ненависть и предрассудки встречаются и у нас, но мы при всех наших недостатках хотя бы достаточно цивилизованны, чтобы сохранять видимость терпимости, мирного сосуществования и всеобщего равенства перед законом. Когда-то я назвал бы такой подход лицемерием, но это было до того, как я хлебнул той действительности, в которой живут Кейптаун и Претория, где бесчинства творятся в открытую и с благословения закона, насаждаемого железной рукой в бархатной перчатке, которая давным-давно вытерлась и износилась до прозрачности.

Некоторые утверждают, что Южная Африка пусть и ненавидит, зато открыто, тогда как Америка ханжески прикрывает свое истинное лицо маской добросердечия. Может, оно и так… но в таком случае я выбираю ханжество и благодарен за такую возможность.

Пожалуй, первым уроком, который мне преподала Африка, было то, что в мире есть места и похуже Джокертауна. Второй урок заключался в том, что бывают вещи и похуже неравенства, и получили мы его в Кении.