Питер Уоттс - Ложная слепота

Конечно, Банда лучше воспринимала такие вещи. Мне не потребовалось объяснять на словах; я мог просто обратиться к КонСенсусу и расчертить таблицу результатов: «сказать / не сказать» в столбцах, «отмечали / не отмечали» в строках, неоспоримая черно-белая логика затрат и выгод в самих ячейках. Расчет был неопровержим: единственной выигрышной стратегией оставалось умолчание. Только дураки рассказывают про свои дни рождения.

Саша покосилась на меня.

— Ты это еще кому-нибудь когда-нибудь показывал?

— Конечно. Своей девушке.

Брови ее поползли вверх.

— У тебя была девушка? В натуре?

Я кивнул.

— Когда-то.

— В смысле — после того, как ты ей это показал?

— Ну… да.

— Ммм, — взгляд ее скользнул обратно к таблице результатов. — Чисто из любопытства, Сири: как она к этому отнеслась?

— Никак, на самом деле. Поначалу. Потом… долго смеялась.

— Славная женщина. Лучше меня, — Саша покачала головой. — Я бы тебя бросила тут же.

Моя еженощная прогулка вдоль по хребту корабля: восхитительный, дивный полет с единственной степенью свободы. Я проплывал сквозь люки и коридоры, раскидывал руки и кружил в ласковых циклонах вертушки. Бейтс носилась вокруг меня, отбивая отлетающий от переборок и контейнеров мячик, изгибаясь, чтобы поймать каждый крученый рикошет в кривом поле псевдотяготения. Потом ее игрушка отскочила от лестницы куда-то в сторону; майорская ругань преследовала меня сквозь игольное ушко из склепа в рубку.

Я затормозил у самого порога, остановленный звуками негромких голосов.

— Конечно, они прекрасны, — пробормотал Шпиндель. — Это же звезды.

— И, подозреваю, ты хотел бы любоваться ими не в моём обществе, — отозвалась Джеймс.

— Твой номер второй. Но у меня свидание с Мишель.

— Она не предупредила.

— Она не обязана тебе докладываться. У нее спроси.

— Эй, это тело антисекс принимает исправно. А вот про твое не знаю.

— Не надо пошлить, Сюз. Эрос — не единственный вид любви, а? Древние греки признавали четыре.

— То-очно, — определенно уже не Сьюзен. — Бери пример с компании педерастов.

— Саша, ну твою же мать! Я всего-то прошу пару минут наедине с Мишель, пока надсмотрщик отвернулся…

— Изя, это и мое тело тоже. Хочешь мне очки втереть?

— Я хочу поговорить! Наедине, а? Я так много прошу?

Я услышал, как Саша втянула воздух. Услышал, как Мишель выдохнула.

— Извини. Ты знаешь Банду.

— Слава Богу. Всякий раз, как я прошу тебя отпустить, все равно что медосмотр прохожу.

— Тогда тебе повезло, ты им нравишься.

— По-моему, тебе пора устроить переворот.

— Всегда можешь подселиться к нам.

Послышался шорох нежного прикосновения.

— Ты как? — спросил Шпиндель. — В порядке?

— Неплохо. Уже, кажется, заново привыкла жить. А ты?

— Ну, я, сколько ни пролежи в гробу, так и останусь калекой.

— Ты молодец.

— Да ну? Мерси. Стараюсь.

Короткая пауза. Тихонько бурчит себе под нос «Тезей».

— Мама была права, — проговорила Мишель. — Они прекрасны.

— Что ты видишь, когда смотришь на них? — и, спохватившись: — Я хочу сказать…

— Они… колючие, — отозвалась Мишель. — Поверну голову — и словно ленты тоненьких иголочек прокатываются по коже. Но не больно. Только щиплет. Почти как электричество. Приятно.

— Жалко, я так не умею.

— У тебя есть интерфейс. Просто подключи камеру вместо зрительной коры к теменной доле.

— И узнаю только, как ощущает зрение машина, так? Не то, как его ощущаешь ты.

— Исаак Шпиндель, ты — романтик.

— Не-а.

— Ты и не хочешь знать. Ты хочешь сохранить тайну.

— Если ты не заметила, у нас на руках уже больше тайн, чем мы можем удержать.

— Да, но с этим ничего не поделаешь.

— Как сказать. Глазом моргнуть не успеешь, как у нас будет работы по уши.

— Думаешь?

— Об заклад бьюсь, — отозвался Шпиндель. — Пока что мы только издалека поглядывали, так? Вот когда мы спустимся и поворошим палкой, начнется самое интересное.

— Для тебя — может быть. В этой каше должно быть хоть что-то живое, раз там столько органики.

— Само собой. Ты будешь с ними болтать, а я — делать им анализы.

— Может, и нет. Я что хочу сказать: Мамуля и через миллион лет в этом не признается, но насчет языка ты в чем-то прав. Когда ты обращаешься непосредственно к нему, то он превращается в трюк, уловку. Все равно что описывать сновидения дымовыми сигналами. Язык великолепен, благороден — ничего лучше, наверное, человеческое тело не в силах совершить, но нельзя превратить закат в цепочку похрюкиваний, ничего не потеряв. Язык ограничивает. Может, те, кто обитает внизу, им вовсе не пользуются.

— Куда же они денутся?

— С каких пор такие мысли? Ты же обожаешь указывать, насколько неэффективная штука язык.

— Только когда пытаюсь тебя достать. Или достать до твоих прелестей. — Он усмехнулся собственной шутке.

— А серьезно — ну чем они еще могут пользоваться? Телепатией? Мне так кажется, ты охнуть не успеешь, как тебя иероглифами засыплет с головой. И что еще лучше — ты их расколешь в два счета.

— Ты такой милый… но вряд ли. Я даже Юкку через раз не могу расшифровать, — Мишель примолкла на секунду. — Временами он меня… ну… доводит.

— Тебя и еще семь миллиардов человек.

— Ага. Знаю, это глупо, но когда его нет рядом, я постоянно краешком глаза высматриваю, где он прячется. А когда он стоит прямо передо мной, мне хочется куда-нибудь убежать.

— Он же не виноват, что у нас от него мурашки по коже.

— Знаю. Но боевого духа это не прибавляет. Кто был этот гений, который придумал поставить главным вампира?

— А куда его еще девать? Или ты хочешь им командовать?

— Дело даже не в том, как он движется. В том, как он говорит. Так не бывает.

— Ты же знаешь, он…

— Я не про настоящее время или смычные звуки. Юкка… ну ты же слышал, как он изъясняется. Кратко.

— Так эффективнее.

— Это напускное, Исаак. Он умнее нас всех, взятых вместе, а выражается порой так, словно у него в словаре полсотни слов. Слабое фырканье. Одно-два прилагательных в месяц его бы не убили.

— А-а! Ты так говоришь, потому что ты лингвист и не понимаешь, как можно не погрязнуть всецело в красотах языка, — Шпиндель откашлялся с напускной серьезностью. — А вот я — биолог, и для меня все вполне очевидно.

— Да ну? Тогда объясни мне, о мудрый и всеславный потрошитель лягушек!

— Все просто. Кровосос — мигрант, а не резидент.

— Что за… а, ты про касаток, да? Диалекты языка свистов?

— Я сказал — забудь про лингвистику. Подумай об их образе жизни. Резиденты питаются рыбой, так? Они тусуются большими стаями, на одном месте, постоянно треплются, — я уловил шорох движения, представил, как Шпиндель, склонившись, кладет руку на плечо Мишель. Представил, как сенсоры в перчатках подсказывают ему, какова она на ощупь. — А вот мигранты — они жрут млекопитающих. Тюленей, морских львов — сообразительную добычу. Достаточно сообразительную, чтобы смыться, услышав хлопок плавником или серию щелчков. Поэтому мигранты хитрые. Охотятся маленькими группами по всей территории и держат пасть на замке, чтобы никто не услышал их загодя.