Илья Новак - Петля Мёбиуса (сборник)

– Ото… ото… Мальвина! – говорит васильковый, и ковыляющая на четвереньках старуха в порванной ночной сорочке что-то неразборчиво тявкает, приподнимаясь на коленях.

– Мальвина! – Васильковый наклоняется, ставит миску перед ней. – Уууу!.. Жрать, жрать хочешь, а? – Он треплет старуху за ухом, она кладет руки ему на грудь и пытается не то лизнуть, не то поцеловать в губы, при этом неразборчиво бормоча: «Зерков… зерков…»

– Ото! Ото! – смеется васильковый. – Уф, бесстыдница. Папочка пришел, любишь папочку, да?

Старуха виляет задом, крутится на полу, запутывается ногами в цепи и падает. «Жикру!!!» – воет она. Руки и ноги у Мальвины такие тощие, что кажется – из сорочки торчат очищенные от коры и покрытые бледно-желтым лаком палки. Васильковый смеется, ухватив ее за икру, приподнимает и высвобождает из цепи.

– Жикру!

– Ото… пшла, дура старая!

Старуха наконец оставляет его в покое, зубами хватает миску и убегает в конуру. Васильковый заглядывает туда. Из конуры доносятся звяканье и чавканье. Васильковый улыбается, потом поет: «Но знай, что до сих пор… ото-ото, Пьеро… на тоненьких ногах шатается по све-ету-у-у», – и с песней исчезает в дверях.

Мальвина не показывается, и через минуту я выхожу на освещенный участок. Здесь тяжелый, муторный запах, смесь мочи и пота. Толкаю дверь, со скрипом она открывается. Слышу сзади звяканье миски, поворачиваюсь. Взволнованно урча, Мальвина выносится из конуры. Я отскакиваю, но она пробегает мимо, боком останавливается возле столба и задирает ногу. При этом косится в мою сторону и урчит, оскалившись.

Побыстрее протискиваюсь в дверь.

Десяток низких хатенок с соломенными крышами, кривая улочка между ними. Деревенька будто игрушечная, напоминает сцену кукольного театра, когда зрители из зала уже ушли. Все освещено двумя прожекторами, горящими под сводом в разных концах пещеры. Нигде никого, тишина, только в отдалении приглушенно играет музыка. А еще откуда-то из темноты доносится совсем тихий шелест конвейера. Иду вдоль стены пещеры, двойная тень тянется от меня вперед и назад. Вокруг ничто не шевелится, тишина и покой. Проходя мимо одной из хат, заглядываю внутрь, но там пусто, голые стены – и всё. Когда дверь, через которую я проник сюда, уже исчезает из вида, слышу тявканье и окрики со стороны скопления домов.

Ускоряю шаг, спереди доносится тихий плеск. Среди теней возникает движение, что-то шевелится, голоса и тявканье громче. Вижу серые фигуры тех, кто преследует меня. Бегу дальше и падаю в речку, текущую по неглубокой канаве в каменном полу. С одной стороны она исчезает под широкими, закрытыми на два замка дверями, а с другой извивается между хатами.

Бегу к ним, просто потому что больше бежать некуда. Тут неглубоко, вода не достигает колен. По запаху становится ясно, что источник ее – канализация. Стараюсь не шуметь, но эхо подхватывает плеск воды, разносит во все стороны. Канава резко поворачивает, становится глубже. Вдруг небольшое существо скатывается по обрыву прямо мне под ноги. Оно тявкает и рычит. Зацепившись за него, падаю. Чувствуя, как меня хватают за колено, я, оттолкнувшись от дна, выпрямляюсь во весь рост. Над водой появляется голова со слипшимися волосами.

– Жикру!

Мальчишка, но не из тех, кого я видел сегодня на сцене. Он голый, на шее веревочная петля. Из-за поворота ручья слышны тявканье и окрики. Обхватив мою ногу всеми четырьмя тощими конечностями, мальчишка отфыркивается, разевает рот и вцепляется зубами в мою ляжку. «ТЬХУ! ТЬХУ!» – выплевывает джинсовый лоскут, урча, кусает вновь. Я ору, молотя его по голове, но он не отпускает. Звуки погони громче. Я хватаю щенка за уши, резко дергаю вверх. Его урчание превращается в стон боли, зубы разжимаются. Приподнимаю его так, что над водой оказывается почти все тело.

– Жикру тай! Чуни зерков!!!

Перехватываю одной рукой за подбородок, а второй за волосы на затылке и дергаю, отбрасывая от себя. Мальчишка совсем легкий, под кожей рельефно проступают ребра, лопатки и позвонки. Слышен хруст, он падает в воду. Оттолкнувшись ногами от дна, опять показывается над поверхностью: голова свернута набок и почти прижата ухом к ключице. «Жикра-а-а…» – жалобный стон обрывается. Щенок опрокидывается на спину, течение уносит его.

Иду дальше, припадая на прокушенную ногу. В тявканье и окрики вплетается звук охотничьих рожков. Берега сужаются, течение становится сильнее. Поворот и крутой наклон. Вода, бурля, стремится вперед – теперь она течет по склону каменного амфитеатра. Он погружен во тьму, только далеко внизу горит белый огонек.

Вижу над собой двоих. Первый стоит, повернувшись боком, подняв голову и приставив ко рту охотничий рог, а рядом, на четвереньках, второй – иссиня-черные тени на фоне белых перекрещенных лучей прожекторов. Звук рога разносится под сводами пещеры, гуляет эхом, планирует, медленно опускаясь в черноту амфитеатра, и там вязнет, затихает. Ему вторит хор воющих голосов. Я пячусь, падаю на спину, и темно-коричневый вонючий поток подхватывает меня.

– Тот или не тот? Тот?

Я внутри некоего здания, в круглой комнате с одинаковыми узкими окошками, дверью и квадратным люком в полу; мне кажется, это помещение расположено под крышей башни – нет, не Старой, какой-то другой, – а раз так, значит, мы не под землей, да и вот же что-то виднеется в окошках, серенькое – это небо, точно, осенние небеса…

Толстый и Тощий стояли передо мной. Одетые одинаково, эти двое тем не менее являли собою полную противоположность друг другу. Один низкого роста, с круглым красным лицом и глазами навыкате, с редкой русой растительностью на голове и лице, короткими конечностями, пухленькими маленькими ладошками. Второй высок, широк в кости, с крупными руками и ступнями, вытянутым смуглым лицом и длинными, до плеч, черными волосами. На темной, грубой лепки физиономии его выделялся кривой, свернутый чьим-то ловким ударом набок большой хрящеватый нос, а узкие глаза прятались в тени кустистых бровей. Облачены оба были в меховые гетры; свои длинные, сшитые из кусков кожи черные куртки с меховыми воротниками они бросили на лавку у стены. Под этой лавкой стояли деревянные ботинки Толстого, сам же он щеголял широкими припухшими ступнями с темными ногтями. Короткие синеватые пальцы на ногах были неестественно тонки в сравнении со стопой – да к тому же они шевелились, то разгибаясь, то сгибаясь, то расходились в стороны, будто веер, а после складывались – в общем, жили будто бы своей, отдельной от всего тела жизнью, двигаясь подобно лапкам некоей мясистой сороконожки и оттого являя зрелище безобразное, мерзкое.

– Не тот? – повторил Тощий.

– Вы, господин Отакус, вводите меня в раздражение своим бестолковым бормотанием, – брюзгливо ответил на это собеседник. – Я вам уже многократно говорил: воля ваша, а бормотать и окать прекращайте. У вас навроде глотка распухла, что ли? – Глухо и тяжело шлепая босыми пятками, он приблизился ко мне, сидящему на деревянном полу, то есть настиле из досок, которые (это было видно сквозь широкие щели) лежали поверх каменной кладки. Толстый склонился, приблизив ко мне красное лицо, и еще более брюзгливо, презрительно и мрачно процедил: – Где, разрази мою печень, истина, юный горожанчик?