Илья Новак - Петля Мёбиуса (сборник)

– Нашли? – спросил он, ни на кого не глядя, прошел к люку, откинул крышку и швырнул голову вниз. И тут же из-под пола вновь послышалось шуршание, поскрипывание, а еще полилось нечто, сущность чего определить я был не в силах – то ли незримый свет, то ли неслышный звук, заколыхавшийся подобно некой теплой невесомой субстанции меж стен комнаты.

– Потерял горожанчик истину, – пробурчал Хац’Герцог, шевеля пальцами ног, постукивая ногтями о пол. – Когда в западню они с адвокатами ссыпались.

– Как же так – потерял? – Господин Ростислав поворотился ко мне, глядя в упор бледно-желтыми, такими же, как у остальных двоих, словно бы грязными глазами.

Крышка люка позади него откинулась. Алхимики не обратили на это внимание – они разглядывали меня нечистыми очами, в коих застыла одна и та же непонятная картина, и под взглядами этими я медленно встал с лавки, видя в зеницах алхимиков не только изображение незнакомой комнаты, но и то, что уготовила мне судьба, видя скорую кончину свою, – а тем временем позади страшной троицы из люка выбиралось нечто дрожащее, закутанное в потемневшие от грязи и крови одежды… молодая женщина в лохмотьях, в сбившемся на затылок платке, седая, с невинным, юным – и в то же время старушечьим, изъеденным неописуемой тоской ликом. Пальцами одной руки она вцепилась в щель между досками, подтягивая изможденное тело, а на второй руке ее пальцев не было…

– Убить его, а? – сказал Хац’Герцог. – Убить – и вся недолга. А за истиной сходим, поищем.

Женщина в лохмотьях, выбравшись на пол комнаты, ползла, глядя на меня полными слез глазами, между ног алхимиков.

– Ну что же, можно… – Господин Ростислав посмотрел вниз, а после с кривой ухмылкой перевел взгляд на Хац’Герцога. – Вот она нам пусть и скажет – будет горожанчик жить дальше?

– Зачем это? – удивился Отакус.

– Зачем! – Хац’Герцог скривился, заскреб ногтями по полу, пальцы его зашевелились, будто живые. – Много она на себя берет потому что! Я, говорит, как скажу, так и будет!

– Ну, именно так она, положим, не говорила… – возразил Отакус.

– Не говорила! Она что… она гордая чересчур! Прозреваю, мол, прошлое и будущее и не могу обмануться… А мне любопытственно! Может или не может? Выпрямитесь, мои пальцы, мои пальчики, мягонькие мои, любопытно мне! Вот если…

Хац’Герцог еще что-то бубнил, но я уже не слушал его. Проползшая между ног алхимиков женщина обратила на меня взгляд своих глаз – и я растворился в них, пропал, потому что взгляд этот был подобен буйству половодной реки, он потоком образов и смыслов хлестнул меня в лоб, пробив черепную кость, достиг глади моего рассудка, ударил в него, пустив круговые волны испуганного изумления: ведь я уже видел эту картину, видел комнату и троих алхимиков, видел изможденную, покалеченную деву Марту, видел люк и то, что лилось из него! Размытые силуэты проступили на дне сознания, обозначились четче после того, как изумление всколыхнуло его, я почти разглядел их, почти вспомнил, что же происходило со мной тогда… но нет, вспомнить было никак невозможно, и время распрямилось вновь, а если и не распрямилось, то, по крайней мере, натянулось, сузившись, оставив за своими пределами то, что я уже неоднократно переживал… И голос, тихий и отрешенный, полный тоски голос молвил, будто пропел похоронную:

– Будет жить. Будет жить бесконечно и вечно, ведь подвешен на петле своей жизни. Будет жить – если сам не разорвет ее.

Слова эти почему-то очень разгневали Хац’Герцога, и он возопил:

– Да что же она такое говорит, как это – бесконечно? Это мы будем жить бесконечно и вечно, потому что Он нам жизнь дает, и вот она тоже будет бесконечно, а горожанчик этот – да с чего вдруг?!!

– Хац’Герцог, но вы же знаете: как она сказала, так тому и быть, – рассудительно ответствовал Отакус. – Она же провидит, и все так и выстроится, как она молвит… Да, выходит, и быть не может иначе!

– А вот поглядим! – И толстый алхимик, выхватив из руки господина Ростислава нож, вонзил клинок мне в сердце.

Темные воды вокруг. Плеск и мерное покачивание, неторопливое движение в бесконечности. Белый огонек далеко внизу, свечение быстрых струй в черной толще, дымные силуэты, скрип дерева, весла в уключинах и спущенные паруса. Пена за кормой уплывающего корабля, чужие архипелаги, тихие заводи среди островов слизи. Заросли папоротников, лишайники и мох, смена широт, черная радуга, слепые глаза. Течение, медленное движение по кругу, воронка, впадина. Долгий спуск по склонам, во мраке, полном жизни. Шелест, шаги и плач. Механический шум, скрип тросов и треск лебедки. Бредущие на фоне тусклого света сгорбленные тени, неразборчивый шепот, запах гниения, испарина и дрожь. Свет затухает.

Но ярче горит огонек внизу. Он уже стал квадратным пятном света – это окошко.

Здесь нет амфитеатра, нет каменных сводов. Сияние прожекторов исчезло, не осталось вообще ничего. Пустота. И посреди безграничной тьмы стоит круглый домик с гостеприимно открытой дверью. Кто-то привалился плечом к дверному косяку. Я попадаю в свет и слышу чей-то крик: – Ото!

Он убил меня! В первый миг я не уразумел, что произошло, не ощутил ни боли, ни удивления, лишь увидел торчащую из груди рукоять – а после сердце мое захлебнулось кровью. Вскрикнув, я отшатнулся, опрокинул лавку, на подгибающихся ногах сделал два неверных шага, привалился к стене – и тогда впервые за все время, что я пребывал в этой комнате, взгляд мой проник наружу. Не лес и не поля были там! Башня стояла на дне каменистого амфитеатра, затянутого серой дымкой, в центре огромной пещеры, и со всех сторон в ней шевелились существа вроде тех, которых я уже видел, сновали на четвереньках в подземном сумраке. Задыхаясь – и не в силах вздохнуть, – я повернулся, слепо шаря вокруг себя руками, пытаясь нащупать ускользающую жизнь, удержать свою душу. Повернулся и ощутил, как кто-то схватил меня за бедра. И хотя мир почернел, различил я стоящую на коленях женщину, и хотя внешние звуки уже почти не достигали рассудка, переполнившегося звуками внутренними – эхом призрачных голосов, шепотом и тихим смехом незримых существ, – услышал голос ее.

– Будешь жить. Он даст тебе вечность. Иди, – молвила дева Марта.

– Вроде ты мне скажи, почему так. Ты сидишь, и я сижу. На чем сидим, чего ждем? Жикру вроде надо чунить, а тут…

– Ото… ото… на чем вы хотите, чтоб я сидел?

– Ни на чем я не хочу! Ото, ты вроде не перебивай. Щас в лицо получишь.

– Ото… ото… тогда уйду отсюда. Ото… не буду больше с вами разговаривать.

– Вроде обиделся? Ладно, подожди. Я не про то. Смотри, эта жикра непорченая, да? По самое нехочу непорченая. Тут же морщин не должно быть. Но лицо… Вроде у меня еще мало. А ты старше, у тебя все лицо в морщинах. Почему так? Мне вроде непонятно. Мы вообще не должны стареть, Ото, а у тебя рожа от времени кривится все сильнее…