Андрей Щупов - Поезд Ноя

— Однако среди них могут оказаться вполне нормальные люди.

— Могут, не спорю. Но иного выхода нет. Пуриты настроены решительно, один мост уже взорван, и запасов взрывчатки у них, судя по всему, предостаточно. Если главная эстакада Курумы взлетит на воздух, все составы, что следуют за нами, будут обречены.

— Вы сгущаете краски… Возможно, подойдут силы с материка? Я слышал, центральный сетевой штаб предпринимает какие-то меры…

— «Какие-то меры» меня не устраивают. Это во-первых! А во-вторых, не уверен, что это может что-либо изменить. — Полковник фыркнул. — Тем паче, что и в штабе мало кто знает, чего же хотят от нас господа пуриты.

— Их требования изложены во вчерашнем меморандуме…

— Брось, майор! Какие, к черту, требования? Бред сивой кобылы — этот твой меморандум! Освобождение из-под стражи главных идеологов? Так никто и никого у нас давно не держит под замком. Некого освобождать и неоткуда!.. Или ты всерьез хочешь обсуждать строительство глубоководной штольни? А кому, скажи на милость, она нужна? Конечно, пусть строят, если так приспичило, но мосты-то рвать зачем?

— Они утверждают, что на земле… — Рушников смешался. — То есть, на дне люди совладали со стихией, что на месте столиц возведены акваполисы и кое-где даже добились осушения гигантских глубинных полостей.

— Подводные пузыри, в которых выращены райские кущи? — полковник ядовито усмехнулся. — Ты на самом деле веришь во все эти россказни?

— Я только пытаюсь объективно оценивать факты. В конце концов инсайты тоже поминают о каких-то штольнях, и люди за ними идут.

— Боже мой! Какие люди?… Недозрелые сопляки и спятившие от безделья бараны? Поинтересуйся на досуге, что они вкалывают себе в вены, какие коктейли мешают в кружках, и вы поймете, о каком контингенте идет речь.

— Я интересовался. Специально запрашивал сводки. И знаете, что сказал мне один из психологов? Вполне популярно объяснил, что пуритизм в сложившихся обстоятельствах — естественное явление. Люди не выдерживают замкнутого пространства, их душит обступившая со всех сторон вода. Поэтому годится любая идеология, любой повод, чтобы вырваться наружу.

— Ностальгия по солнцу и по суше? Возможно. Пусть! Кто бы был против… — Указательный палец полковника закачался перед лицом Рушникова. — Только не за счет чужих жизней, ясно?! Желаете верить в двадцать три луны, — попутного ветра! В слоеную цивилизацию, в глаза дьявола? Пожалуйста! Но это не повод для подрыва мостов. Не повод, дражайший майор!

— Они полагают, что иными средствами внимание человечества попросту не привлечь.

— Значит, ты за то, чтобы разрешить им эту чертову штольню? — Павел Матвеевич каркающе рассмеялся. — Весело! Значит, всю наличную сталь бросим под ноги свихнувшимся юнцам, чтобы потом дружными шеренгами устремится вниз в объятия счастливцев из акваполисов. В этом суть твоего предложения?

— Не знаю… — Рушников смешался. — Разумеется, теорией должны заниматься ученые с политиками. Но мы могли бы по крайней мере обходиться с ними…

— Не столь жестоко? — полковник хрустнул кулаком. — Ты ошибаешься, Рушников! Ты сострадательный человек, и этим объясняются все твои колебания. И прости мою прямолинейность, майорские погоны тебе не к лицу. По той простой причине, что ты — не военный. Запомни, любая война — это чья-нибудь глупость, поэтому не ищи мудрости в армейских уставах. Не для того они выдумывались. Предназначение армии — сворачивать головы врагам. Безжалостно и без лишних рефлексий. Кроме того, не следует забывать, что пуритами командуют такие, как Бес, — обкурившиеся пустобрехи и неврастеники, которых хватало во все времена. Одни из них затевали войны, другие взрывали храмы и палили с небоскребов по пешеходам. Это хронические неудачники, Рушников! Изовравшиеся демагоги, энергетики, не умеющие делать ничего собственными руками. Не спорю, наверное, их тоже можно понять. Более того — их можно даже пожалеть! В конце концов все заслуживают сочувствия. И этих обормотов, вероятно, следовало изучать в каких-нибудь институтских вивариях. Только, увы, мир чуточку изменился. Ни вивариев, ни лечебниц у нас более не осталось. Пуриты впрямую посягают на человеческие жизни, на наши с вами законы. На той же курумской станции, если не ошибаюсь, они расстреляли около десятка местных операторов. Или тебя это не трогает?

— Я полагаю, это был не расстрел. Операторы оказали сопротивление…

— Правильно! Потому что они обязаны были оказать сопротивление! — прорычал полковник.

На короткое время под навесом повисло молчание. Переведя дух, Павел Матвеевич заговорил чуть спокойнее:

— Мне не нравится твое настроение, майор. Очень не нравится!

Рушников покраснел.

— Прошу прощения, господин полковник. Я не отказываюсь от выполнения приказов. Меня смущает только суровое отношение к пленным.

— У нас нет и не может быть пленных. Во всяком случае пока. — Полковник поднялся. — Все! Треп окончен. Пора браться за томагавки.

— Господин полковник!..

— Я сказал: все!.. Тебе лично могу обещать: когда операция завершится, с теми, кто попадет нам в руки, разбираться будешь ты лично. Эту честь мы, так и быть, тебе окажем.

Спокойно заснуть Егору так и не удалось. Вновь замолотили в дверь, призывно возопив к его совести, к его мужскому достоинству. Узнав голоса Горлика и Деминтаса, Егор удивленно отпер замок. С бутылками наперевес, подобно революционным, вооруженным гранатами матросикам, в купе ввалилась горланящая парочка. От Горлика можно было ожидать чего угодно, но пьяный Деминтас являл собой занимательную редкость. Вероятно, оттого и не пришлось его долго уговаривать. Пораженного Егора взяли голыми руками, без единого выстрела.

Уже через десять минут они сидели за столом и сумрачно опустошали винный запас.

— К чему беречься? — горячечно бормотал Деминтас. — Все равно помрем. Жорик вон берегся, а теперь валяется с сотрясом. Спрашивается, зачем, для чего?…

— Но он оклемается?

— Конечно, оклемается! Что ему сделается? Только все равно ведь ненадолго. Как себя ни обманывай, как ни выпячивай грудку, — от судьбы не уйдешь. Только она, голуба, и знает наше точное предназначение! Всех приберет! Рано или позно спустит на корм акулам!

— Не надо про акул, Деминтас!

— Нет, надо! И именно про акул! Люди привыкли беречься, зачем?… Я вот врач, а спросите меня, какого рожна я занимаюсь медициной — и вряд ли сумею ответить.

— Как это не сумеешь? Ты клятву, к примеру, давал! Этому, как его?… Гиппократу.

— Ничего я ему не давал! Ни в долг, ни взаймы! — Деминтас вскинул голову. — Кто он вообще этот Гиппократ? Родственник с Соломоновых островов? Папа или дядя?… Да вы спросите любого студентика, и обнаружится, что ни черташеньки мы о нем не знаем. Древний грек, увлеченный натурфилософией — и все! А он, к вашему сведению, лечил то, за что мы и сейчас не возьмемся. Потому что — слабо! Теодор Морель, личный врач фюрера, не мог вылечить Гитлера от банального сифилиса! И это в двадцатом просвещенном веке! Давал ему чуть ли не до трех десятков лекарств одновременно! Даже непонятно, как при таком варварском лечении фюрер протянул до последнего года войны! А Гиппократ, к вашему сведению, без всякого пеницилина брался за самое страшное и побеждал. Потому что морил голодом пациентов и тем самым к таинству духа приобщал! Дико? А вот хренушки! Оказывается, абсолютно разумный подход. Это мы с вами не умели лечить и не умеем. Настроили хосписов — этих символов человеческого бессилия, придумали клятву идиотскую… Будто в ней все дело! Гиппократ-то не клялся — просто лечил и думал! Башкой, милые мои! Мозгами и сердцем!