Филип Дик - Время, назад

– Мне бы и в голову не пришло, – согласился Себастьян, взглянув на ее живот.

– Так что теперь, – элегически вздохнула мисс Фишер, – Арнольд Окснард Форд стал моей частью и пребудет ею до той самой минуты, когда я сама сойду в матку. Мне нравится думать – так думают многие матери, – что душа ребенка все еще здесь. – Она постучала себя по лбу. – Мне кажется, что так оно и есть, что душа его вселилась в меня. Вот только… – На лице ее снова появилась грусть. – Вы понимаете, о чем я?

– Понимаю, – кивнул Себастьян.

– И правильно понимаете. К одиннадцатому числу – доктор говорит, что никак не позже, – я должна отдать его последнюю материальную каплю. Какому-нибудь мужчине. – Она улыбнулась насмешливой, но никак не враждебной улыбкой. – Нравится мне это или нет, я должна лечь в постель с каким-нибудь мужчиной, так требует медицина. Иначе процесс не получит естественного завершения, и я никогда уже не смогу принять в свою матку ребенка. И – странно сказать, но последние две недели я испытываю настоятельный физиологический позыв переспать с каким-нибудь мужчиной, с любым мужчиной. – Она бросила на него вопросительный взгляд. – Или это вас как-то оскорбляет? Если так, то извините.

– И тогда, – подытожил Себастьян, – Арнольд Окснард Форд станет не только вашей, но и моей частью.

– Неужели вам это не нравится? У меня были его снимки, но искоры, конечно же, все их забрали. В идеальном случае и вы, и я насмотрелись бы на него – будь мы женаты. Но мне говорили надежные люди, что я хороша в постели, так что по этой части можете не сомневаться, неужели вам этого мало?

Себастьян задумался. Тут снова требовался тщательный расчет. Как отнеслась бы к этому Лотта, если бы она узнала? Узнает ли она в конечном итоге? Нужно ли, чтобы она узнала? И еще одно странное обстоятельство: что мисс Фишер выбрала именно его, практически наугад. Но с другой стороны, она говорила здесь чистую правду; матери, принявшие в матку ребенка, месяцев через девять начинают испытывать настоятельное желание. Так велит биология, зигота должна расщепиться на яйцеклетку и сперматозоид.

– А куда мы можем пойти? – спросил Себастьян.

– Можно ко мне, – предложила мисс Фишер. – Там уютно, и вы можете остаться на всю ночь. Никто вас потом не вышвырнет.

Он снова задумался. Вернуться в витарий вроде бы нужно, но в такой момент это было большой удачей. Он нуждался в психологической встряске; одна женщина его оставила, и вполне справедливо, но буквально сразу же другая остановила на нем свое внимание. И это льстило, не могло не льстить.

– О’кей, – кивнул он.

Энн Фишер остановила такси, и уже через какие-то секунды они летели к ее дому.

Вся обстановка квартиры свидетельствовала о прекрасном вкусе; Себастьян ходил по гостиной, разглядывая вазы, книги, большой гобелен, нефритовую фигурку Ли Бо. Правда, он остался тут в одиночестве; мисс Фишер удалилась в соседнюю комнату, чтобы, извините, срыгнуть.

Вскоре она вернулась, буквально заливая его светом своей улыбки.

– У меня еще остался прекрасный импортный сиддоновский согум десятилетней выдержки, – сказала мисс Фишер, показывая фляжку. – Хочешь?

– Да, пожалуй, нет.

Себастьян взял со стеллажа альбом долгоиграющих пластинок бетховенских виолончельных сонат. И только подумать, что через несколько веков их начисто искоренят. Венская Библиотека затребует и получит исчирканные поправками нотные листы, с огромным трудом переписанные Бетховеном с последнего издания партитуры. Да и сам Бетховен, он ведь тоже оживет; из его могилы раздастся испуганный голос. Но для чего он оживет? Чтобы искоренить массу прекрасной музыки. Кошмарная, если подумать, судьба.

– Хочешь, поставлю? – спросила Энн Фишер.

– Хочу, – кивнул Себастьян.

– Вот эта мне особенно нравится.

Она поставила самую раннюю пластинку, сочинение номер пять; и сперва они слушали молча, но буквально через пару минут Энн Фишер стала проявлять нетерпение, видимо, сидеть и внимательно слушать было не в ее духе.

– А как ты думаешь, – спросила она, встав с места и расхаживая по гостиной, – эта самая инверсия, она навсегда? Или потом вернется нормальное время?

– Я очень на это надеюсь, – сказал Себастьян.

– Но ведь сам-то ты выиграл. Ты же был мертвым, верно?

– Неужели это заметно? – ощетинился Себастьян.

– Не обижайся, пожалуйста, но тебе же под пятьдесят, и отсюда все следует. Так что жизнь твоя удлинилась, превратилась фактически в две полноценные жизни. Ну и как тебе нравится эта? Больше, чем первая?

– Все хорошо, но только с женою проблемы, – откровенно признался Себастьян.

– Она у тебя что, совсем молодая?

Не отвечая, Себастьян снял с полки томик английской поэзии семнадцатого века в переплете из меха венерианского сноффи.

– А ты любишь Генри Воэна? – поднял он глаза на Энн.

– Это он написал стихотворение про то, как видел вечность? «Однажды в полночь вечность видел я» [24].

Полистав немного томик, Себастьян сказал:

– Эндрю Марвелл, «К стыдливой возлюбленной». «Но за моей спиной я слышу, мчится крылатая мгновений колесница; а перед нами – мрак небытия, пустынные, печальные края» [25]. – Он порывисто захлопнул томик. – Я видел эти края, вне пространства и времени; я видел вещи столь огромные…

Он замолк, находя бессмысленным обсуждать свою загробную жизнь.

– Я думаю, ты просто хочешь поскорее затащить меня в постель, – сказала Энн Фишер. – Заголовок стихотворения – я, как говорится, поняла намек.

– «И девственность, столь дорогая вам, достанется бесчувственным червям», – процитировал Себастьян и с улыбкой взглянул на Энн; возможно, она и была права.

Но эти стихи не оставляли места для предвкушения. Он знал, и знал прекрасно, и их, и опыт, в них изображенный.

– «В могиле не опасен суд молвы, – полувыкрикнул он, ощутив все снова – и запах могилы, и пронизывающий холод, и тесный кошмарный мрак. – Но там не обнимаются, увы!»

– А если так, то пошли в постель, – конструктивно предложила мисс Фишер и первой прошла в спальню.

А потом они лежали обнаженными, прикрытые одной лишь простыней; Энн Фишер молча курила, красный огонек то вспыхивал, то пригасал. Себастьяну было мирно и спокойно, мрачное напряжение куда-то исчезло.

– Но для тебя это не было вечностью, – сказала Энн Фишер, словно выплывая из глубины своих размышлений. – Ты был мертвым лишь конечное время. Сколько там, пятнадцать лет?

– Да при чем тут это! – вспылил Себастьян. – Сколько ни пытайся людям втолковать, никто ничего не понимает, ну, кроме тех, кто испытал все на собственной шкуре. Когда ты находишься вне основных категорий восприятия, вне пространства и времени, это продолжается бесконечно; никакое время не проходит, сколько бы ты ни ждал. И это может быть и бесконечным блаженством, и бесконечной мукой, в зависимости от твоих с Ним отношений.