Иэн Бэнкс - Алгебраист

Он взял девушку анально — сыворотка в этом случае действовала быстрее.

И обнаружил, что она действительно верила в Правду. Хотя узнал также, что для нее он был жутко древним, страхолюдным, извращенным старым садистом, соитие с которым не вызывает ничего, кроме отвращения.

Он задумался о том, что с ней делать: то ли осеменить танатицитином, то ли использовать одну из физических возможностей, обеспечиваемых его модифицированным членом, — может, «бритый конский хвост»? А может, просто выбросить ее в вакуум и смотреть, как она умирает.

В конце концов Люсеферус решил оставить ее в живых — такая постоянная деградация сама по себе была достаточным наказанием. Ведь он сам же всегда говорил, что предпочитает, когда его презирают.

Он сделает ее своей фавориткой. А может, недурно вдобавок занять ее присмотром за потенциальными самоубийцами.

Насельники считали, что способность к страданию и есть главное отличие разумной жизни от любой другой. Они имели в виду не только способность ощущать физическую боль, они говорили о настоящем страдании, о том страдании, что становилось еще сильнее, поскольку данное существо могло в полной мере оценить испытываемое им чувство, могло вспомнить те времена, когда оно не страдало так, могло стремиться вперед — туда, где этого страдания не будет (или отчаиваться при мысли о том, что оно прекратится, — отчаяние было неотъемлемой частью страдания), и знать, что, если бы дела обстояли иначе, оно теперь не страдало бы. Для этого нужны мозги, ясно? Воображение. Любое безмозглое существо с рудиментарной нервной системой могло чувствовать боль. Для страдания требовался разум.

Насельники, конечно же, не чувствовали боли и заявляли, что никогда не страдают, разве что в самом тривиальном смысле: так страдают дураки, поскольку ощущают себя частью семьи или испытывают пагубное для тела и разума воздействие серьезного похмелья. Таким образом, по своим собственным меркам к существам разумным они не относились. И вот в этом-то пункте средний насельник, совершенно уверенный, что все они абсолютно, самоочевидно являются наиболее разумными и мыслящими существами во Вселенной, хоть в дальнем ее захолустье, вскинул бы недоуменно спинные конечности, наморщил воротничок-мантию и принялся громко рассуждать о парадоксах.

Фассин вошел в штопор, понесся в струйном течении на скорости пятьсот километров в час — и при этом не шевельнулся. Потом лег на крыло, нашел небольшой водоворот, малюсенький вихрь, крохотный желто-белый клочок всего парой километров в поперечнике, среди бескрайних пустых небес оранжевого, красного и коричневого цвета. Он двигался сквозь газ. Стрелоид вспарывал тугую атмосферу. Он на какое-то время позволил водовороту увлечь себя, затем клюнул носом и стал падать, медленно крутясь; он падал сквозь дымку, потом сквозь тучи, вес и давление газа медленно нарастали вниз, туда, где температура была приемлемой, где он выровнялся и сделал то, чего не делал никогда прежде: откинул крышку своего маленького газолета и впустил внутрь местный воздух, впустил внутрь Наскерон, позволил тому прикоснуться к своей обнаженной человеческой коже.

Включились звуковые и световые сигналы тревоги, и, когда он открыл глаза, их обжег тускловато-оранжевый свет, казалось, сиявший со всех сторон. У него все еще была дыхательная жидкость во рту, носу, горле, легких, хотя теперь ему пришлось пытаться дышать самостоятельно, заставив грудные мышцы сражаться с гравитационным полем Наскерона. Он был соединен с газолетом также и через интерфейсный воротник, и, когда ему не удалось подняться с ложа, заполненного противоударным гелем, он постепенно наклонил стрелоид вперед, оказавшись в почти стоячем положении.

Кровь ревела в его ушах. Ноги протестовали, воспринимая нагрузку, возраставшую по мере того, как медленно оседал гель; наконец он полувстал на нижнем бортике своего вместилища, своего тесного гроба.

Теперь он мог, хотя и не без труда, покинуть его, как отливка — форму. С помощью локтей он вытолкнул себя наружу. Глаза жгло, они заслезились. Потом слезы потекли ручьем. Дрожа от усилия, он потянул за одну из липких, скользких трубок с дыхательной жидкостью — ту, что исчезала в правой ноздре, — и, открыв рот, вдохнул немного газа.

Наскерон пах тухлыми яйцами.

Фассин оглянулся, стараясь сморгнуть слезы; интерфейсный воротник, впившийся в шею, пытался сохранить контакт, а он, наоборот, пытался освободиться. Наскерон выглядел грязноватым и поношенным. Планета напоминала огромную чашу с битыми яйцами: кое-где вкрапления жидкого дерьма и повсюду — капельки крови. И вкус серы на деснах. Он позволил дыхательной смеси вернуться, заполнить его нос, позволил закачать в себя чистый, обогащенный кислородом воздух, хотя наскеронская вонь и не прошла.

Он потел — частью от напряжения, частью от жары. Может быть, ему следовало подняться повыше.

Теперь у него пощипывало еще и в носу, а не только в слезящихся глазах. Интересно, можно ли чихнуть, если внутри тебя — дыхательная смесь? Не выплеснется ли она из него жуткой легочной рвотой, не останется ли на борту газолета бледно-голубой массой водорослей? А он начнет глотать ртом атмосферу Наскерона, задохнется и умрет?

Теперь он не видел почти ничего за пеленой слез, и зловонные небеса Наскерона наконец вымучили из него то, что сам он прежде никак не мог выразить.

Значит, все. Весь клан.

Они рано переехали в зимний комплекс. Боеголовка упала туда, убив всех — Словиуса, Заб, Верпича, всю его семью, всех, с кем он вырос, всех, кого он знал и любил с детства, всех, благодаря кому он стал таким, каким был сейчас.

Все произошло быстро. Даже мгновенно. Но что это меняет? Они не страдали от боли, но все равно теперь были мертвы, ушли безвозвратно.

Нет, не безвозвратно. Он не мог не оживлять их постоянно в своей памяти, хотя бы только ради того, чтобы попросить у них прощения. Это он предложил Словиусу уехать из Осеннего дома. Он имел в виду нейтральное место, отель или университетский комплекс, но они вместо этого направились в еще один из сезонных домов клана, пошли на компромисс. И это погубило их. Его совет, данный из лучших побуждений, его желание оберегать и защищать их, выставить себя предусмотрительным — все это стало причиной их смерти.

Он подумал, не опустить ли ему нос своего суденышка еще дальше вниз, градусов на девяносто от горизонтали, и полететь кувырком под воздействием собственной массы, понестись стремглав вниз, в огромную пасть гравитационного поля газового гиганта: дыхательная смесь вытечет из него, возможно прихватив с собой часть легких, разорвет его на куски, и тогда наконец его окровавленное изорванное тело наполнится убийственным газом, и он, погружаясь в глубину, издаст последний крик — фальцетом, будто вдохнув гелия на вечеринке.