Александр ЩЁГОЛЕВ - ОТРАВА С ПРИВКУСОМ ДЗЕН

Настоящий, взрослый стыд пришел позже.

Столько лет минуло, а я до сих пор не могу простить себе того позорного вопроса. За все надо платить. Сегодня – счет прислали мне…

Прости меня, мама.

Именно после трех месяцев обескураживающей слабости и появилось у меня желание заняться боевыми искусствами. Во-первых, чтобы никогда в жизни больше не болеть, но в главных – чтобы научиться владеть своим страхом. Наивное, детское желание, однако… Я сделал первый шаг. Затем второй, занявшись поисками Равновесия. Я поднялся на уровень, с которого только и возможно очертить границы своей Реальности – чтобы управлять ею. Потом было осознание Кармы и Ее цепей, смирение, счастье каждодневных тренировок. Были ученики и была великая цель – вылепить из них совершенных людей, способных объединить в себе сразу три сущности: воина, ученого и поэта…

И вдруг выясняется, что самый первый шаг – овладение своим страхом, – я так и не сделал! Тогда, много лет назад – не сделал… А сегодня, пометавшись по городу, который быстро растворяется в моем сознании; сегодня, познав тайну собственной смерти, – сумел ли я сделать этот шаг? В великую ночь с пятницы на субботу…

10:35, – машинально отмечаю я, вставая. Точное время правды. Прежде чем взяться за телефон, я возвращаю Щюрика в прежнее вертикальное положение и натягиваю шнур – как оно все и должно быть. Ноги у него, правда, свободны, однако надежд ему это не добавляет, потому что ресурс надежд исчерпан полностью.

– Всем смирно, – командую. – Спинной мозг бдит.

Переносная телефонная трубка лежит там, где я оставил ее – на тумбочке в коридоре. Люблю порядок, особенно в мелочах. Здесь, в коридоре, и состоится решающий разговор, итогом которого будет… будет…

Страха – нет.

Ни единой молекулы страха, как и воздуха. Совершенно нечем дышать. Прихожая тесновата для моей головы. Хватаюсь за пульс – и не могу найти.

Неужели не успею…

– Майора Неживого, пожалуйста, – посылаю я в мировой эфир.

Я позвонил Вите на службу. В девять у них «летучка», которой пора бы уже закончиться. А служба у них, как известно, начинается с того, что кого-нибудь из стажеров посылают с бидончиком в пивной бар на улице Чайковского…

Позвали!

– Здравия желаю, – говорю. – Есть новости?

Телефон взрывается.

– Ты где мудями машешь, супермен? С семи утра тебя разыскиваю!

– Я звоню от Барских…

– Новости ему! – кипятится Неживой. – Ты держишься за что-нибудь? Новости такие, что держись!

Я пытаюсь держаться за зонтик, висящий на оленьих рогах. Обрывается и то, и другое.

Телефонная трубка медленно-медленно падает на пол, кувыркаясь в полете.

Всё вокруг – медленное и торжественное, как видео-повтор решающего гола. Квартира искажается, комнаты наслаиваются одна на другую. «Всем стоять!» – хриплю я и бросаюсь в щель между комнатами, которая вот-вот сомкнется, но изображение вдруг сворачивается в кровавую кляксу, и, споткнувшись обо что-то (телефонную трубку?), я слышу собственное трагическое: «А-а!..»

Звук остается.

– По-моему, лучше его не трогать, – звучит с неба роскошное контральто. Идея Шакировна. Идочка.

– Что с ним? – доносится из-за горизонта еле слышный крик Щюрика.

– Ничего хорошего. Может, спазм коронарных сосудов… не знаю. Ты видел, как он дышал?

– Как?

– Как марафонец, добежавший до Афин.

– Он жив?

– Слушай, мне страшно до него дотрагиваться…

Космическим холодом веет от слов женщины. Абсолютный ноль сочувствия. Кровавая клякса растворяется, и к звуку прибавляется картинка. Вероятно, я лежу на кухне: ножки табуретов и ножки стола, как стволы колдовского леса, окружают мое погибшее тело. В недосягаемой выси плывет белоснежным облаком кухонная стенка, уставленная бокалами, вазочками, рюмками, увешанная ковшиками, ситечками и прочей утварью.

Где-то сигналит телефон. Никто не обращает на него внимания. Щюрик, по-видимому, до сих пор связан.

– Он жив, – с абсолютным хладнокровием сообщает Ида. – Смотрит на меня.

– Твой нож, – говорю я ей. – Который вместо зеркала. Где он?

– Зачем тебе нож?

Я хочу привстать и осмотреться. С первого раза не получается, но я упрям. Словно ниоткуда возникает надо мной женщина с искривленным от ненависти лицом. В ее руке пляшет кухонный тесак. У ножа – наборная рукоятка, какие в тюрьмах делают. Неужели тот самый? И впрямь – необычная вещь. В отполированном лезвии отражается майское солнце.

– Зачем тебе нож? – повторяет Ида вопрос. – Кулаков мало?

Свободной рукой она придерживает простынку между ног. Какие, право, мы стеснительные, женщины Востока…

– Я должен не дышать, иначе я совру, – отвечаю максимально честно. – Дай мне нож.

– Псих!!!

Ее чувственный рот застывает в спазме. Линия губ изломана. Когда она замахивается – обеими руками, – стыдливую простыню срывает с бедер, открывая взгляду мертвеца живой родник. Когда она бьет, то беспомощная, казалось бы, жертва принимает разящую сталь плечом, а не грудью… Кое-какие рефлексы у меня еще работают! Поймав женщину за шею, решаю, что с этой героиней делать. На долю секунды она цепенеет.

Сломать?

Легко…

Нет, пусть посмотрит, как уходят из Реальности истинные дзены! Пшла вон!

Падает опрокинутая ею микроволновая печь. Она сама падает, и больше я ее не вижу…

Тесак вошел мне в плечо сантиметра на полтора. Чепуха. Поднимаю упавшее оружие, обнаруживаю в холеном лезвии свое одухотворенное лицо.

«Зеркало без подставки не замутится», – примерно так написал на стене шаолиньского монастыря одиннадцатилетний пацан, ставший впоследствии Шестым Патриархом. Под зеркалом он подразумевал сознание, которое не может загрязниться контактом с повседневностью. Изначальная чистота лишена возможности загрязниться. Нужно только найти его, свое сознание.

Я нашел, что искал.

Хочешь освободиться сам – освободи вместе с собой других, даже если тебя об этом не просят. Я освободил бездомного кота от вечной его помойки. Проблемный мальчик Леня патологически зависел от родителей? Теперь он свободен – на всю оставшуюся жизнь! Я освободил Щюрика от иллюзий и заодно научил этого горе-отца не перекладывать воспитание ребенка на чужие плечи. Идею Шакировну – избавил от самого себя. Даже профессора Русских освободил от явных проблем в его сексуальной жизни.

Наконец, главное. Каждого из обитателей этой квартиры я научил никому не доверять – в точности, как сам я однажды посмел не верить собственной матери… Я роздал им всю мою Карму. Я очистился.

Значит, можно уходить.

«Дураки вы все! – говорил Шестой Патриарх своим ученикам, горюющим о скорой кончине учителя. – Если б знали вы, куда я ухожу, вы бы смеялись и плясали от радости!»