Юрий Никитин - Чародей звездолета «Агуди»

– Не стоит, – ответил я. – Вообще-то хорошая идея. Спасибо, Всеволод Лагунович.

Он чуть-чуть поклонился:

– Это моя работа.

Однако ушел, как я заметил, польщенный. В универе народ свободный, горластый, а студенты – самое вольнолюбивое племя на свете. Мне придется туго, в универах диктаторов не терпят. Как студенты, так и профессура. Профессура, может быть, даже сильнее, чем студенты: еще помнят мрачные годы засилья партаппарата.

На другой день машину подали сразу после обеда, рядом сел Карашахин, поинтересовался мягко:

– Не страшно?

– Все-то ты знаешь, – буркнул я.

– Я уж подумывал, – признался он, – чтобы отменить.

Впервые я подъезжал к знанию университета не на метро, не на троллейбусе, даже не на пойманном частнике. До президентства у меня даже машины не было, с общественным транспортом при власти партаппарата было в порядке, а с машиной одни проблемы, а сейчас мы подкатили на трех машинах, это не считая тех, кто приехал раньше и уже занял нужные места.

Томилин, ректор, ужасно смущался и все не знал, как со мной держаться, в старые времена у нас отношения бывали натянутыми, ему надо было ладить с властью, я же – диссидент, к тому же он не прикидывался, а в самом деле искренний коммунист, мне доставалось, доставалось…

Я крепко пожал ему руку, обнял, чувствуя тепло и близость к этому человеку.

– Здравствуйте, Вадим Германович! Как же я по вас по всем соскучился!..

Карашахин прислушался к крохотному приемнику в ухе, сказал: «Хорошо», – и повернулся ко мне:

– Господин президент, студенты уже переполнили аудиторию. А с коллегами, вероятно, лучше после выступления…

Я сказал Томилину:

– Ведите, дорогой мой. А потом, если нам позволят, посидим в вашей ректорской, где я бывал… гм… бывал.

Томилин засмущался, старческое лицо ухитрилось покраснеть, словно у пойманного с папиросой школьника.

– Ох, Дмитрий Дмитриевич, такие времена были! Но вы всегда были нашей звездой.

– А строгачи на доске?

Он покачал головой:

– Звезды, Дмитрий Дмитриевич, иной раз вообще вылетают с треском. А середнячки всегда получают дипломы скромно и тихо.

Поднимаясь по шатким ступенькам, на ремонт нет денег, я услышал далекий мерный гул. Так негромко грохочет море, где нет бури, все тихо, но остается ощущение нечеловеческой мощи, земля подрагивает, а воздух натянут, как шкура на барабане.

Зал открылся огромный, но теперь он не выглядел таким уж колоссальным, я уже насмотрелся на необъятные аудитории в США, Англии, Франции, даже в некоторых провинциальных университетах аудитории по размерам почти не уступают Лужникам. Мой же МГУ теперь просто один из университетов, где самая революционная молодежь, самая бескорыстная, самая радикальная, настроенная на решительные перемены, при каком бы строе ни жили и в каких бы молочных реках ни купались. И, конечно же, где очень не любят власть. Любую.

Кроме власти доводов.

Я вскинул руки, как рок-певец, широко улыбнулся и сразу подошел к микрофону. Ректор и профессура суетливо толпились у стола, не зная, можно ли рассаживаться в присутствии высокого гостя или же ринуться следом.

– Здравствуйте, – сказал я, обращаясь к аудитории, – здравствуй, племя молодое, незнакомое… Мои студенты уже упорхнули, многие в аспирантуре, многие остепенились, двое в академиках. Для вас же я один из бывших… И все-таки вы все – мои, а я – ваш. Университетская семья – особенное. Нас можно узнавать даже на улице, мы отличаемся, скажем честно, от простых людей, даже если эти люди – олигархи или еще выше – поп-исполнители.

В зале сдержанно засмеялись, лесть нравится всем, я сказал громче:

– У вас немало своих проблем, одна из них – обнищание университета, мизерная стипендия. Увы, я не могу обещать ее повысить. Неоткуда повышать! Не обещаю в кратчайшие сроки сменить устаревшее оборудование на суперновое. Ничего не обещаю из материального, все кричат «дай», не понимая, что для этого надо отнять у другого. Нельзя никому больше иначе, чем раздеть соседа. Брать неоткуда… Однако у меня есть что сказать. Именно вам, ибо вы – будущее!

Даже на лице Томилина, ректора, промелькнуло выражение, что это он уже слышал еще со времен, когда Адам объяснял своим детям основы экономики, по эту сторону ворот рая. Я поскипал треть речи, сказал без перехода:

– А сейчас скажу вам первым, ибо вы – наиболее талантливая и понимающая часть всей страны… В нашей политике намечается резкий поворот. Нельзя обществу выжить, если его члены свои интересы ставят выше интересов государства, в котором живут. Его затопчут более мелкие, чьи граждане сумели свои личные интересы подчинить интересам страны… Это не значит, что стали винтиками гигантской машины, но все-таки, когда интересы личности и государства сталкиваются, то интересам государства отдается предпочтение…

В передних рядом звонкий голос выкрикнул:

– Но там отдают добровольно!

Ректор дернулся, привстал, выискивая грозным взором нарушителя. Я придержал его за плечо, усадил.

– Да, – ответил я, – на высоком уровне пассионарности это так. Но мы сейчас…

– В заднице! – выкрикнул другой голос.

В зале сдержанно посмеялись.

Я кивнул:

– На строгом академическом языке это называется нижней фазой. Но смысл тот же. Вы знаете историю, Россия не всегда бывала на пике пассионарности, это невозможно. Ни для одной страны, ни для одного народа. За исключением, разумеется, евреев, но они сумели создать для себя условия, когда просто не могут выйти из пассионарного состояния. На его пике малые отряды захватывали целые страны, как отряды Кортеса или Ермака, но в нижней фазе такие страны гибнут… если правитель не поддерживает активность страны строгими законами и контролем за их соблюдением. Вы знаете, что в Средневековье и даже позже наша Россия была помельче как по территории, так и по населению, чем грозные в те времена Польша, Швеция, Испания или Португалия! Но у них взлеты были только на пиках пассионарности, в России же установилась твердая власть, что в периоды вялости и упадка духа заставляла делать через «не могу», «не хочу» и «хочу полежать, побалдеть»!..

Второй голос, рядом с первым, выкрикнул:

– Это к чему такая преамбула? Ожидается возврат к сталинизму?

Вокруг захлопали, там тесная сплоченная группа, чем-то неуловимо отличаются от остальных студентов. Лица веселые, дерзкие, глаза умные, люблю таких ребят, но сейчас, похоже, именно им и придется ломать хребты. Еще не ощутили гибельность балдения, им вся студенческая жизнь видится сплошной веселой попойкой. Но в этой аудитории есть и те, кто не балдеет и не увязает в попойках, пашет и пашет, а потом эти весельчаки будут у этого магната гнуть спины на мелких работах, а он будет трахать их жен, восполняя недобранное в студенческие годы.