Александр Громов - Год лемминга

Кому из вас суждено уйти? Кому – остаться?

По лицам трудно судить – физиономистику у нас в Школе давали факультативно. Нет, правда, некоторые из вас, ребята, не вызывают во мне раздражения. Охотно верю, что вы-то как раз не подлецы, не потенциальные преступники, не наркоманы даже, не слабоумные дегенераты с деструктивной психикой, – ан не нужны вы, оказывается, организму – человечеству, вот в чем дело. Нет в мире абсолюта, большинство законов мироздания выполняется лишь в среднем, гауссиана танатофилии захватывает «крыльями» и тех, кого не надо бы… А может, не все так просто. Может, не сам по себе человек нежелателен человечеству, а его генотип, а человек – он такое, знаете ли, существо, у него, человека, понимаете ли, дети могут быть, и вот эти-то не родившиеся еще дети могут оказаться потенциально опасными, – а то и не дети даже, а внуки, правнуки и пра-пра-пра-пра…

И суперорганизм – человечество, почуяв угрозу, без колебаний дает команду: лишних – под корень! Всех, кто опасен сейчас, разумеется, а заодно унасекомить носителей опасных генов и просто балласт. Этот суперорганизм еще вполне первобытное животное, и инстинкты его верны и прямолинейны: коль скоро часть человечества подобна раковой опухоли, эту часть следует удалить хирургически. Удивительно, как греческий слепец гениально угадал, по сути, ту же ситуацию: возопила Гея-мать под непосильным бременем… Только зачем же устраивать Троянскую войну, гонять туда-сюда копьеносные толпы, когда есть способ заставить опухоль безболезненно уничтожить самое себя?!

Самая суть переживших катаклизм людей изменится, как рельеф океанского островка после цунами. Это будет какое-то совсем другое человечество.

Не наше. Не нынешнее, привычное. Очень возможно, что моя профессия, и без того редкая, просто-напросто отпадет тогда за ненадобностью как дремучий анахронизм…

Ну и пусть.

Вначале психика ОТМЕЧЕННОГО человека сопротивляется – сравнительно недолго. Затем жажда смерти становится все сильней и сильней, пока не дойдет до невыносимой. Затем – конец. Желанный конец, между прочим! Ни у одного из осмотренных мною при разработке «Надежды» трупов не нашлось на лице места выражению ужаса, отчаяния или боли…

Компания, и поначалу-то не проявившая к моей персоне большого интереса, теперь, похоже, забыла меня совсем. Досасывая в углу свой коктейль, я с тупой монотонностью продолжал задавать себе один и тот же бессмысленный вопрос: почему именно я? Почему, ну почему именно мне свалилась на шею неподъемная эта тяжесть – решать? Не хочу. И нет у меня права решать. Ни так ни этак.

Опять я вру себе. Я ведь уже все для себя решил, когда отдавал приказ Колену… Нет пути назад.

Старая, как мир, песня: станешь ли ты лечить подонка? Причем, может быть, того самого, кто сталкивал под откос твоего сына? Вы мне еще про высшую ценность человеческой жизни спойте. Выпал ты из материнского чрева, шлепнули тебя по попке, чтоб заорал, перевязали тебе пуп, и ты что – уже высшая ценность? А вырастешь маньяком – ею останешься?

Какое счастье, что я функционер, а не практикующий врач! Притом найдите мне врача, ни разу в жизни не нарушившего Гиппократову клятву, выставьте его в музее под стеклом, и я приду посмотреть на такое чудо.

Кто им сказал, что мы обязаны их спасать, вот вопрос. Переть против инстинкта, разбрасывать на его пути противотанковые ежи? Никогда еще человеческий инстинкт не был до конца побежден ни разумом, ни лагерем. Для ОТМЕЧЕННЫХ жизнь и смерть практически одно и то же, а переход из одного состояния в другое, наверное, даже приятен…

А ведь Кардинал, в сущности, прав: думать о таких материях мне по должности не положено.

Я вдруг понял одну очень простую вешь и поразился, как я не додумался до этого раньше. Кардинал ЗНАЛ, кого в первую голову косит фактор Т, и знал это Нетленный – от Филина. У них не было решения, нет его и сейчас, – было лишь понимание проблемы, такой, что не дай бог… Могу себе представить, как ползал Иван Рудольфович Домоседов перед Кардиналом, как вымаливал себе право не решать эту проблему – пусть не он, пусть кто-нибудь другой, хотя бы этот везунчик и выскочка Малахов…

Очень мило вы со мной поступили, ничего не могу сказать. Не забуду… Не ждите.

Я ушел так же незаметно для компании, как и пришел. На этот раз я позволил охране засечь себя в Коломне: что удивительного в том, что отец выбрался навестить больного сына? Я даже потолкался в вестибюле больницы, не поднимаясь наверх. Зачем? Витальке мой визит не принесет облегчения, он опять не узнает меня, а мне каково?

Оставался еще один не до конца выясненный вопрос о Филине. Бесспорным было то, что мне никогда не понять психологии гения-одиночки, вдобавок математика. Где мухи, где котлеты… Но математик убил себя. Зачем?! Он мог бы еще не один месяц водить за нос Нетленного. Что это – стигмат святого Филина? Чересчур плотно занимался суицидом, проникся духом отвращения к земному? Усомнился в своей правоте?

Больная совесть это, вот что. Невыносимый груз ответственности, павший на совсем не приспособленные к такой тяжести плечи. Обыкновенный самообман совестливого человека: смерть все спишет и все искупит. Что-то такое припоминается в том же духе… А! «Десять негритят» Агаты Кристи. Почти та же ситуация. Только Филин не судия, куда ему… Наблюдателем он был, и только. Со своим Кручковичем. Сторонним наблюдателем, не пожелавшим вмешаться в процесс.

И не выдержал…

Может быть, Филин – это более последовательный я?

Целый месяц я успокаивал себя этим объяснением, пока однажды не встало перед моими глазами то, о чем я хотел бы забыть: белая склера поверх радужки, симптом «заходящего солнца» у Кручковича. Ничего теперь не понятно, все смешалось в доме Облонских… Кажется, в вопросах суицидальных мотивов я по-прежнему такой же олух, каким был три месяца назад…

И на это сам собою напрашивался ответ или, во всяком случае, что-то вроде непротиворечивой гипотезы пришло мне в голову на днях, – только я не захотел ее формулировать. Вместо этого в тот день я сбежал в лес и битых три часа гонял на лыжах.

По позднему времени Фаечки уже не оказалось в Конторе – на ее месте сидел и при моем приближении вскочил, отложив журнал, сменный референт, ночной бездельник. Кивнув ему, я запер за собой дверь рабочего кабинета, затем – личного кабинета. Пришлось повозиться с «болваном» в камере психологической разгрузки, настраивая его на нештатный режим.

– Привет, – сказал я ему.

Честнее было бы убить себя. Как Филин. Но боль парализует меня, раньше чем я успею дотащить пистолет до головы…

– Дерьмо, – сказал «болван» совершенно моим голосом. – Сука.