Александр Громов - Год лемминга

Большая капля сорвалась с потолка точно на лысую макушку. Кардинал вздрогнул, и Малахов невольно отвел глаза. Странно и, пожалуй, неприятно было видеть простые человеческие рефлексы у этого старичка.

– Как вы меня нашли?

– Зачем тебе знать это, Миша?

– Ладно… Чего вы от меня хотите?

– Лекарство, Миша. Ты понимаешь, о чем я. Информация с той дискетки, что ты отобрал у Кручковича. В обмен на любые гарантии.

– О чем вы, Павел Фомич? – изумился Малахов. – Какое лекарство? Какая информация? Нет никакой дискетки.

– Правильно, нет. Ты ее сжег. Но перед этим внимательно изучил. А ведь у тебя профессиональная память, Мишенька. Ну так как?

– А вам не приходит в голову иной вариант: ни Филин, ни Кручкович, ни я решения так и не нашли?

Кардинал беззвучно смеялся – трясся фонарик в прижатых к животу руках, прыгали фантастические тени.

– Спасал, значит, свою шкуру? Ох, дай отдышаться… А ты шутник, Миша. Насмешил. Видел ты когда-нибудь такое диво – функционера, бегающего от ответственности? Представь, я тоже не видел. Вот взвалившего на себя ненужную ответственность – одного вижу.

– А Краснопольский?

Кардинал промолчал.

– Что с моим сыном? – спросил Малахов.

Кардинал крякнул.

– В порядке твой сын. Долечивается у хороших специалистов. И женщина твоя в порядке, поверь слову. Кот твой и тот в порядке: живет в твоем доме хозяином, жрет как сенбернар… Возвращайся, Миша.

– Под Суд Чести?

– Забудь. – Кардинал махнул ладошкой. – Чтобы я отдал тебя под суд? Не скрою, были такие мысли… Теперь не вижу смысла. А скоро это станет просто неловко: спасителя человечества – угробить голосованием! Поработаешь еще, ты мне нужен. Ты ведь уникальный интуитивист, мой мальчик, и почти не ошибаешься. Я не знаю, как тебе это удается, и согласен не знать, а только ты подумай хорошенько: обманываю я тебя сейчас или нет?

– Нет, – признал Малахов. – Но я не хочу.

Молния пронзила мозг – пришлось стиснуть зубы.

– Ты ведь не только интуитивист, мой мальчик, – продолжал Кардинал, как будто не заметив этого «не хочу», – у тебя ведь еще завидное чувство самосохранения. Потому-то я и приказал ни при каких обстоятельствах не причинять тебе вреда. Не стрелять даже в ногу, даже иглой. Решил простить – и оказался прав. Жаль только, что это не пришло мне в голову раньше. Я хочу, чтобы ты вернулся к работе, твоей должности у тебя пока никто не отнимал. Вот только…

– Что – «только»? – спросил Малахов.

– Моим преемником уже не станешь. Извини, Миша.

Вдруг стало смешно. Малахов привстал и снова сел в глиняную кашу. Покачал головой:

– Даже так?

– Тебе смешно, мой мальчик?

Малахов кивнул. Держусь, мол, за живот.

– А знаешь, Миша, перед самым выпуском из Школы тебя хотели отчислить. Довольно аргументированно, между прочим, а на самом деле боялись тебя. Я не дал. Похерил все сомнения, все протесты положил под сукно, потому что было в тебе что-то такое, чего не было в других, хотя как специалисты они выше тебя на голову. В тебе видел продолжение своего дела… Ох, как ты меня подвел, Миша! Ничего ты не понял. Думал, завянут плевелы, останутся злаки, и наступит рай на земле? – Кардинал тихонько засмеялся. – Пожалуй, и верно: наступит. Службы станут не нужны, превратятся просто в общественные организации… Бить настоящих людей кнутом и манить пряником – бессмыслица и преступление. А что будет потом, ты подумал? Когда подрастет новое поколение, такое же в основе своей, как наше, думаешь, неоткуда будет взяться жестокости, трусости, подлости, глупости человеческой? – Кардинал повысил голос, и, заглушив шум воды, странно отдалось эхо от сводов зала. – Думаешь, уже завтра наступит вечность? На всякий случай напомню, если ты забыл: конец одной эпохи – всегда середина другой и начало третьей. Все вернется на круги своя. Ты знаешь: система, выталкивающая на верх пирамиды власти худших вместо лучших, не жизнеспособна в принципе. Загубит себя и страну, и тогда уже не будет никого, кто мог бы передавить пауков в банке. Не будет ни меня, ни моего преемника, ни Служб… Ты слушаешь меня, Миша?

– Школу не забыл еще, – буркнул Малахов.

Кардинал не диктовал условий. Кардинал уговаривал.

Малахов отметил это с настороженным изумлением. Иногда в мире случается то, чего не бывает и, кажется, быть не может. Подброшенная монетка встала на ребро…

– Совесть, совесть… – вздохнул Кардинал. – Совесть функционера… Жаль видеть гибель любимого детища. Хорошую я систему сделал, когда все здесь летело вверх тормашками, – не без недостатков, но работающую. Демократия – чтобы люди не чувствовали себя рабами, и Службы – чтобы не давать хода тому… чему хода давать не нужно. Вовремя понял, что есть уникальный шанс, свернул шеи всем, кто мешал и слишком рьяно помогал… А знаешь, Миша, для чего я оставил при себе структуры, которых и нацбез боится? Думаешь, чтобы охранить Службы от государства? – Кардинал рассмеялся дребезжащим смешком. – В точности наоборот! Для того, милые мои мальчики, чтобы не дать вам чересчур развернуться, пока я жив… Только один изъян и видел: после меня – кто вас передавит, если вы вздумаете подмять под себя слишком многое? Кто ляжет миной на пути будущего диктатора? Думал – ты…

Кардинал вздохнул. За шумом воды не было слышно вздоха.

– А недостаточки-то были, Миша, – сказал он. – Функционеры, Службы, Школа-оранжерея, отбор способных, а из них – способнейших, а из них – бескорыстных, а из них – тех, кто горд, но ради дела языком сортир вылижет… как ты. Не предусмотрел я такой вот ситуации, а ведь советовали мне те, кто посмелее, ох советовали… Идеалист я паршивый. Чтобы служили, хотел, чтобы честь понимали, чтобы предки были – достойные люди, порода, слуги страны, чтобы функционер работал, не доказывая другим, а главное себе, свое право на место под солнцем… А сказать тебе, кем была твоя мать, Миша? Ты ведь кое-что заподозрил, не так ли? Пуста могилка-то… – Кардинал задребезжал было смешком, но тут же стал серьезен, и даже голос его изменился. – Так слушай. Шлюхой была твоя матушка, ты уж прости старика за прямоту. Десять лет назад умерла, как последняя шлюха, в ночлежке. С твоим отцом у нее был заключен однодневный брачный контракт, в начале века кое-где практиковалась такая узаконенная разновидность проституции… И даже в этот день она ухитрилась ему изменить. Она вступала в связи с мужчинами даже на последнем месяце беременности тобой. Строго говоря, мы даже не можем с полной уверенностью сказать, кто был твоим отцом. Фамилию ты получил в детдоме, гипновнушение – в интернате. Очень жаль мне огорчать тебя, Миша, но генетически ты не дворянин, ты – дворняжка… Впрочем, как почти все ныне действующие, бывшие или только еще готовящиеся функционеры. Надеюсь, это тебя хоть немного утешит.