Нил Гейман - Лучшие рассказы [litres]

– Господи. И что теперь? Нам уйти?

Стелла покачала головой. Вик притянул ее к себе и нежно поцеловал в губы.

– Ведь ты рада, что мы тут появились, да, дорогая?

– Ты же знаешь, – сказала она.

Он посмотрел на меня и улыбнулся своей фирменной белозубой улыбкой, шельмовской и совершенно очаровательной – чуток Ловкого Плута [76] Ловкий Плут (он же Джек Доукинс ) – персонаж романа Чарлза Диккенса «Приключения Оливера Твиста», малолетний карманник с повадками джентльмена. , чуток Прекрасного принца.

– Не переживай. Все равно они все нездешние. Это вроде поездки по обмену, сечешь? Как мы в Германии.

– Да?

– Эйн. Тебе нужно с ними общаться . А «общаться» означает, что надо еще и слушать. Понятно?

– Я говорю . Уже с парочкой поговорил.

– И как успехи?

– Все было отлично, пока ты меня не позвал.

– Ну извини. Просто хотел ввести тебя в курс дела. Все нормально.

Он похлопал меня по плечу и ушел со Стеллой. Потом они оба отправились наверх.

Не поймите меня неправильно, в этом полумраке все девушки были прекрасны; у всех были такие красивые лица, но, что гораздо важнее, в них было какое-то волшебное своеобразие, легкая асимметрия, некая странность или человечность, которые отличают истинную красоту от холодной безупречности манекена. Стелла, конечно, была красивее всех, но она, разумеется, досталась Вику: они уже наверху, и так будет всегда.

Когда я вернулся в комнату, какие-то люди уже сидели на диване и болтали с щербатой девчонкой. Кто-то рассказал анекдот, и все рассмеялись. К ней теперь пришлось бы пробиваться с боем, однако мой уход не особенно ее огорчил, она явно меня не ждала, и я вернулся в гостиную. Мельком глянув на танцующих, я удивился, откуда играет музыка: не видать ни проигрывателя, ни колонок.

И я снова пошел на кухню.

Кухни на вечеринках – вещь незаменимая. Чтобы зайти туда, не надо выдумывать поводов, и еще большой плюс: на этой вечеринке я не замечал признаков ничьих мамаш. Обследовав батарею бутылок и банок на кухонном столе, я нацедил себе полдюйма «Перно» и до краев разбавил его кока-колой. Бросил в стакан пару кубиков льда и сделал глоток, наслаждаясь кондитерским вкусом.

– Что пьешь? – спросил девичий голосок.

– «Перно», – ответил я. – На вкус как анисовое драже, только со спиртом. – Я не стал говорить, что попробовал это лишь потому, что слышал, как кто-то из толпы просил «Перно» на концертном альбоме «Велвет Андерграунд» [77] «Велвет Андерграунд» ( «The Velvet Underground» , 1964–1973) – американская новаторская рок-группа, основанная Лу Ридом и Джоном Кейлом, оказавшая влияние на развитие мировой рок-музыки конца XX – начала XXI в. .

– А мне можно?

Я смешал еще один коктейль и отдал девушке, обладательнице медно-каштановых волос, завитых в мелкие кудряшки. Сейчас такие прически уже не носят, но тогда они встречались на каждом шагу.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Триолет.

– Красивое имя, – сказал я, хотя далеко не был в этом уверен. А вот девушка точно была красивой.

– Это такой вид стихов, – гордо ответила она. – Как я.

– Так ты, что ли, стихотворение?

Она улыбнулась и опустила глаза, может быть, даже застенчиво. У нее был почти античный профиль: идеальный греческий нос сливался в одну линию со лбом. В прошлом году мы в школе ставили «Антигону». Я играл гонца, который приносит Креонту весть о смерти Антигоны. У нас были полумаски с точно такими же носами. На кухне, вспомнив пьесу и глядя на девушку, я думал о женщинах из комиксов Барри Смита про Конана-варвара [78]. Через пять лет я бы вспомнил прерафаэлитов, Джейн Моррис и Лиззи Сиддал [79] Джейн Моррис ( Джейн Бёрден , 1839–1914) – английская модель, воплощение представления прерафаэлитов об идеале красоты, жена и муза художника Уильяма Морриса, члена братства прерафаэлитов, модель Данте Габриэля Россетти, который изобразил ее, в частности, в образе Прозерпины, Пандоры и др. Элизабет Элеанор Сиддал (1829–1862) – британская модель, поэт и художница, жена Данте Габриэля Россетти, которую писали члены братства прерафаэлитов – Россетти, Уолтер Деверелл, Уильям Холман Хант и Джон Эверетт Миллес. Изображена на полотне Россетти в образе Беатриче, позировала Миллесу для картины «Офелия». . Но тогда мне было всего пятнадцать.

– Ты стихотворение? – переспросил я.

Она прикусила верхнюю губу.

– Если угодно. Я стихотворение, я ритм, я погибшая раса, чей мир поглотило море.

– Это, наверное, трудно: быть тремя вещами одновременно?

– Как тебя зовут?

– Эйн.

– Значит, ты Эйн, – сказала она. – Ты существо мужского пола. И ты двуногий. Тебе трудно быть тремя сущностями одновременно?

– Но это же не разные вещи. То есть не взаимоисключающие. – Я читал это слово много раз, но прежде никогда не произносил вслух и ударение поставил не туда. Вза́имоисключающие.

На ней было платье из тонкой шелковистой ткани. Глаза бледно-зеленые – такой оттенок сейчас навел бы на мысли о контактных линзах; но то было тридцать лет назад – тогда все было по-другому. Помнится, я думал о Вике и Стелле, уединившихся наверху. «Сейчас, – думал я, – они уже наверняка завалились в спальню». И завидовал Вику, как ненормальный.

И все же я разговаривал с девушкой, и пускай мы оба несли полную ахинею, и пускай на самом деле ее, может, звали не Триолет (детям моего поколения еще не давали хипповских имен: всем Радугам, Солнышкам и Лунам было тогда лет по шесть-семь-восемь).

– Мы знали, что конец близок, – продолжала она, – и все вложили в стихотворение, чтобы поведать Вселенной, кем мы были и зачем пришли в этот мир, что мы говорили и делали, о чем думали и мечтали, к чему стремились. Мы вплели свои сны в ткань слов и скроили слова так, чтобы они жили вечно, незабвенно. Потом мы превратили стихотворение в поток, сокрытый в сердце звезды, чтобы она им сияла, пульсируя, и взрываясь, и темнея в электромагнитном спектре, пока не придет время, когда в далеком звездном скоплении, на расстоянии в тысячу солнечных систем этот ритм расшифруют и он опять станет стихотворением.

– И что было дальше?

Она посмотрела на меня, как будто сквозь свою полумаску Антигоны, но бледно-зеленые глаза ее словно были частью маски – глубже, но тоже частью.

– Нельзя услышать стихотворение и не измениться, – сказала она. – Его услышали, и оно их колонизировало. Завладело ими, заселило их, его ритм влился в их мысли, его образами навсегда преображены их метафоры, его строфы, мироощущение, вдохновение стали их жизнью. Их дети рождались со стихотворением в крови, а уже очень скоро, как всегда и бывает, дети перестали рождаться совсем. В них больше не было необходимости. Осталось только стихотворение, что обрело плоть, двигалось, распространяя себя по просторам знаемого.