Нил Гейман - Лучшие рассказы [litres]

Рано утром, после работы, на него напали. И пока каждый новый ботинок оставляет отметины на его лице, и груди, и голове, и в паху, Джеки думает: «Рожден М, теперь Ж; рожден Ж, теперь Ж; рожден Ж, теперь М, рожден М, теперь М …»

Когда Джеки выходит из больницы, у него видит только один глаз, а лицо и грудь зеленовато-фиолетового цвета; дома его ждет огромный букет экзотических цветов и записка, в которой говорится, что его по-прежнему ждут на работе.

Однако Джеки садится в чикагский экспресс, а оттуда на обычном поезде добирается до Канзас-сити, где и остается, крася дома и починяя электропроводку, то есть занимаясь тем, чему научился много лет назад, и возвращаться не собирается.

Раджиту за семьдесят, и он живет в Рио-де-Жанейро. Он достаточно богат, чтобы удовлетворять любые свои капризы, однако сексом уже ни с кем не занимается. Из окна своей квартиры в Копакабане он подозрительно смотрит на бронзовые тела прохожих.

Люди на пляже думают о нем не больше, чем подросток с хламидиозом об Александре Флеминге [52] Александр Флеминг (1881–1955) – британский бактериолог; впервые выделил пенициллин. . Большинство из них полагают, что Раджита уже нет в живых. В любом случае никому нет до него дела.

В настоящее время существует предположение, что некоторые виды рака претерпели эволюцию и мутировали под воздействием «Перезагрузки». Выяснилось, что многие болезни, вызванные бактериями и вирусами, устойчивы к ней. Некоторые даже становятся более активными, а штамм гонореи после перезагрузки, предположительно, меняет вектор воздействия, изначально бездействуя в теле хозяина и активизируясь и становясь заразным лишь когда его гениталии преобразуются в гениталии противоположного пола.

И в то же время продолжительность жизни на Западе по-прежнему увеличивается.

Ученых озадачивает вопрос, почему некоторые из тех, кто использует «Перезагрузку» ради развлечения, стареют обычным образом, в то время как у других никаких признаков старения не возникает. Кое-кто утверждает, что последние все же стареют, но на клеточном уровне. Другие придерживаются версии, что еще рано делать выводы и никто ничего не знает наверняка.

Перезагрузка не обращает процесс старения вспять; однако совершенно очевидно, что у некоторых она его замедляет. Многие представители старшего поколения, до сего времени отвергавшие перезагрузку ради удовольствия, также начинают принимать пилюли, независимо от того, имеются ли к этому медицинские показания.

Сдачу теперь называют чеканкой , или, реже, звонкой монетой .

А сам процесс перехода именуется переменка .

Раджит умирает от рака простаты в своей квартире в Рио. Ему за девяносто. Он никогда не принимал своих пилюль; и даже теперь мысль о такой возможности его ужасает. Рак распространился до костных тканей таза и яичек.

Он звонит в звонок. Проходит некоторое время, прежде чем сиделка, выключив свой сериал и отставив чашечку кофе, наконец появляется в дверях.

– Выведите меня на воздух, – сипит он. Она делает вид, будто не понимает. Он повторяет на плохом португальском. Она трясет головой.

Он вначале с трудом садится на постели, согбенный, словно горбун, и такой исхудавший, что порыв ветра может сбить его с ног, а затем плетется к входной двери.

Сиделка тщетно пытается его отговорить. И идет с ним через холл, поддерживая за руку, пока они ждут лифта. Он два года не выходил из квартиры; он перестал выходить еще до болезни: Раджит почти ничего не видит.

Сиделка выводит его на палящее солнце, они переходят улицу и направляются к пляжу Копакабаны.

Люди на пляже пялятся на старика, лысого, сгнившего заживо, в ветхой пижаме, с бесцветными, прежде карими глазами, глядящими через толстые линзы очков в темной оправе.

А он пялится на них.

Они золотисты и прекрасны. Некоторые спят прямо на песке. Почти все они совсем раздеты или носят одеяния, подчеркивающие их наготу.

И он их узнает.

Позже, много позже, о нем снимут еще один фильм. В финальной сцене старик падает на колени, как и было в реальной жизни, и из расстегнутых пижамных штанов вытекает струйка крови, сбегая по выцветшей ткани и смешиваясь с мягким песком. Он смотрит на них, переводя взгляд с одного на другого, и на его лице читается благоговейный трепет, как у человека, который научился смотреть на солнце.

Умирая в окружении золотистых людей, не мужчин и не женщин, он произнес лишь одно слово.

– Ангелы, – сказал он.

И люди, что смотрели фильм, такие же золотистые, прекрасные и измененные , как те, на пляже, поняли, что это конец.

И в том смысле, в каком это понял бы Раджит, так оно и было.

Сегодня четырнадцатое февраля. В этот утренний час, когда всех детей развезли по школам, а все мужья укатили на службу или доставлены к станции на окраине, откуда они, дыша паром и кутаясь в пальто, на электричке отправятся в Великую Поездку на Работу, – в этот час я пришпиливаю свое сердце на парадную дверь Мисси. Сердце густо-багровое, почти бурое – цвета печенки. Потом я стучу в дверь, очень быстро – тук-тук-тук, – хватаю свой жезл, свою палочку, свое такое-пронзающе-колющее, все в лентах копье и исчезаю, как остывающий пар в мерзлом воздухе…

Мисси открывает дверь. Усталая.

– Моя Коломбина, – выдыхаю я, но она не слышит. Она вертит головой, озирает улицу, но все неподвижно. Вдалеке громыхает грузовик. Мисси возвращается в кухню, и я танцую – тихий, как ветер, как мышь, как сон, – и вот я уже в кухне, стою рядом с Мисси.

Она вынимает из бумажной коробки пакетик для сэндвичей, а из шкафчика под раковиной – баллончик с чистящей жидкостью. Отрывает два бумажных полотенца от рулона на разделочном столике. Возвращается к двери. Вытаскивает булавку из крашеной панели – мою шляпную булавку, которую я случайно нашел… где? Я пытаюсь припомнить: может, в Гаскони? или в Твикенхеме? или в Праге?

Украшение на булавке – бледное лицо Пьеро.

Мисси вынимает булавку из сердца и кладет его в пакетик для сэндвичей. Брызгает чистящей жидкостью на дверь и стирает кровь бумажным полотенцем, прикрепляет булавку на лацкан, откуда крошечный белолицый Август взирает на мерзлый мир слепыми серебряными глазами, кривя печальные серебряные губы. В Неаполе. Теперь я вспомнил. Я купил эту булавку в Неаполе у одноглазой старухи. Она курила глиняную трубку. Это было давным-давно.

Мисси ставит баллончик на кухонный стол, надевает старое синее пальто, доставшееся ей от мамы, застегивает все пуговицы – первую, вторую, третью, – решительно убирает пакет с сердцем в карман и выходит на улицу.

Тайком, тайком, тихий, как мышь, я иду следом, то крадучись, то пританцовывая, она не видит меня, она меня не замечает, лишь зябко кутается в пальто и идет по крошечному городку в Кентукки, по старой дороге, что бежит мимо кладбища.