Александр Филиппов - Сказка без чудес

Он шёл и думал о том, как меняется человек в зависимости от окружающей его обстановки.

Дымокурову вспомнилось, как много лет… да что там «много», всю жизнь, ходил он по утрам озабоченный то предстоящими школьными уроками, часть которых, конечно же, накануне оставалась невыученными, то студенческими занятиями с бесконечной чередой зачётов, экзаменов. Потом — службой своей чиновничьей, на которую даже придти беспечно, не оглядываясь тревожно по сторонам, было немыслимо…

Он не ходил тогда — шагал, будто на деревянных ходулях, целеустремлённо, не замечая ничего вокруг, думая только о том, что предстоит ему впереди, разве что на остановках общественного транспорта в номера маршрутов подходящих троллейбусов да автобусов вглядывался, да за светофорами на перекрёстках в ожидании разрешающего сигнала с нетерпением наблюдал.

Ни лета, ни зимы, ни весны и ни осени он, по большому счёту, не замечал. Лишь досадовал, как большинство горожан, то на холод, то на жару, чертыхаясь в межсезонье по поводу луж и грязи, и глядел по утрам за окно лишь затем, чтобы определить, что из одежды выбрать — пальто, плащ, или ограничится пиджаком, прихватив для надёжности зонтик…

Никаким деревьям, травкам да кустикам не было места в той его жизни. Он и бабочку-то в последний раз живьём видел,… дай бог памяти, лет сорок назад. Когда их, студентов, на полевые работы в пригородный совхоз на уборку овощей гоняли.

И Солнце воспринимал не как космическое светило, дающее жизнь всему сущему на Земле, а как лампу дневного света, к примеру. Только гигантскую, оснащённую реле времени, которую невозможно выключить произвольно, горящую то ярко, то тускло, и подсказывающую, когда ему, Дымокурову, нужно спать, а когда — бодрствовать. И бегать неустанно, словно в беличьем колесе, по нескончаемым, и, как правило, не имеющим осязаемого конечного результата, делам.

И вот, впервые, можно сказать, на протяжении своей шестидесятилетней с гаком уже, жизни, Глеб Сергеевич оказался один на один с природой. Которая, — надо же! — ещё существовала где-то в отдельности от человека, независимо от него.

Например, здесь, в бору, сама по себе, без агротехнических мероприятий, произрастает какая-то зелень, вымахивают из песчаной земли непонятно чем питаемые огромные сосны, трава. Бесконтрольно порхают над луговыми цветочками бабочки, копошатся в толстом слое рыжей опавшей хвои жучки-паучки и прочие насекомые. Чирикают на ветвях птицы. Пробираются, осторожно ступая в лесной, непролазной чаще, какие-то звери. Чью численность, похоже, никто даже не контролирует…

И эта неподконтрольная соответствующим ведомствам, нерегламентированная никем, самостийная, не по установленным человеком правилам, жизнь, особо ощутимая здесь, на лесной дороге, удивляла, немного пугала горожанина Дымокурова, но, как, ни странно, настраивала и на лирический лад.

Душа его наполнялась какой-то непонятной, детской, первозданной прямо-таки, ничем не обусловленной, радостью. Будто спустя много лет, целую жизнь спустя, вернулся он, наконец, домой. В полузабытый дом, вспоминавшийся прежде лишь от случая к случаю, по неясным, почти стёршимся из памяти, ощущениям детства, и от того ещё более родной и безопасный — как материнское лоно.

Глеб Сергеевич ощутил внезапно, что именно здесь, среди огромных, устремлённых в поднебесье сосен, в тенистых, неухоженных буреломах под ними, вот в этой травке, отродясь не стриженой, и проистекает настоящая, первичная, так сказать, жизнь. А та, которую вёл он долгие годы в городе — вторична, и является, по большому счёту, лишь отражением этого вот, первозданного бытия.

Тихо, безлюдно было на этой лесной дорожке. Хотелось шагать по ней и шагать в твёрдой уверенности, что приведёт она непременно к ещё более прекрасным, потаённым уголкам планеты, туда, где человек не успел ещё оставить свой грязный, всё сокрушающий на пути, губительный след.

Но это, увы, оказалось не так.

О приближении людских жилищ свидетельствовало всё большее число пней, оставшихся на месте стоявших здесь некогда вековых сосен, изрядно поредевший, сделавшийся прозрачным, словно грифелем на папиросной бумаге нарисованный, лес. А ещё мусор на обочине дороги — запутавшиеся в кустах и раздувшиеся парусом под лёгким ветерком пустые полиэтиленовые пакеты, пластиковые бутылки, ржавые консервные банки, и чужеродно блестящие среди травы жестянки из-под колы и пива.

Потаённое чудо бора отступало перед этим валом отбросов, словно человеческое море, накатываясь неустанно и ежеминутно на эти крепкие заповедные берега, размывало их сосредоточенно и целеустремлённо волнами. И, отступая на краткий миг, оставляло после себя грязную пену отжившего хлама и прочих отходов бурной, занимающей всё больше пространство вокруг себя, человеческой жизнедеятельности.

Показалась околица села с непременными сараями на задах подворий, чёрными горами слежавшегося навоза, кучами строительного мусора, зияющими пустыми глазницами окон остовами животноводческих ферм, заброшенных мастерских, разрушенных контор почившего в бозе одновременно с кончиной советской власти колхоза.

Лесная дорога вывела Дымокурова на сельскую улицу, по степному широкую, с привольно, на особицу, в некотором отдалении друг от друга, раскинувшимися домами. Как на подбор, сложенными из мощных брёвен, о происхождении которых не трудно было догадаться, вспомнив многочисленные пни в Заповедном бору.

Многие избы, заброшенные некогда, переживали сейчас как бы второе рождение. Были подправлены, починены, сияли чистыми пластиковыми окнами, выделялись огромными тарелками спутниковых антенн, установленными новыми владельцами — состоятельными горожанами, или, как их называли пренебрежительно исконные сельские жители — «дачниками».

На месте некоторых, снесённых начисто, изб, высились двух, а то и трёхэтажные коттеджи в псевдоготическом стиле — с остроконечными башенками, балкончиками, коваными решётками на окнах.

Там, во дворах «новоделов», огороженных не по деревенскому обычаю — плетнём, а основательно, по городскому, высоченными глухими заборами из кирпича или гофрированного металла, угадывалось безмятежное отпускное существование людей из тех, чья жизнь — удалась.

Калились под солнцем поставленные на прикол у железных ворот дорогущие автомобили, в надёжно огороженных от внешнего мира дворах разносились голоса юных отпрысков новых владельцев усадеб, на верандах беседовали степенно за ранней рюмкой коньяка отцы семейства — отпускники. Здесь же щеголяли купальниками-бикини их жёны — худые и стройные, толстые и неуклюжие, но с одинаково спесивым выражением ухоженных лиц. На которых читалось смирение по поводу чудачеств супругов, затащивших их вместо Ниццы или Майами в этакую глухомань. С одновременным нескрываемым отвращением к запаху навоза, всё-таки пробивавшегося даже сквозь высокие заборы с соседних, принадлежащих «деревенским», участков…