Александр Филиппов - Сказка без чудес

— Давеча в районной библиотеке был, — сообщил ему Сбруев. — Глянул на твоё собрание сочинений. Пятьдесят лет назад изданное, а стоит, как новенькое, томик к томику. Даже золотые корешки не обтёрлись! Не читают тебя, старый хрыч, современники! А уж как важен, вальяжен ты при жизни-то был! — пустился в воспоминания Ферапонт. — В президиумах сидел, на всех собраниях выступал: «Мы, писатели-южноуральцы…». А меня, Сбруева-то, в числе писателей никогда не называл! Пренебрегал, замалчивал!

Ферапонт поджал губы, хмыкнул презрительно, глядя в каменной плотности глаза без зрачков почившего в бозе писателя. Потом признался с ухмылкой:

— А помнишь, кто-то тебе по вечерам на домашний телефон звонил, и всякие гадости говорил, обзывался? Не догадываешься, кто это был? Да я, поэт Сбруев. Чтобы ты, хрен моржовый, не зазнавался!

Ферапонт победно оглядел облицованную гранитом могилу классика, пнул угол надгробной плиты.

— Эк тебя припечатали-то… Не выберешься теперь! А кто у нас нынче, в Южно-Уральской области, главный писатель? Кто книжки свои каждый год издаёт, с читателями встречается, литературные премии получает? Не знаешь? Да я, поэт Сбруев! У кого все эти писаки-графоманы в учениках ходят? У поэта Сбруева! А на тебя теперь, — Ферапонт зыркнул по сторонам, не видит ли кто? — тьфу теперь! Плюнуть и растереть!

И он действительно, набрав во рту побольше слюны, смачно плюнул на постамент.

От приметного обелиска классика неудавшийся поэт направился по узкой, протоптанной им же в основном, тропке, мимо заросших травой, безымянных за давностью лет, забытых даже родственниками могил к следующему пункту своего каждодневного маршрута.

Здесь, под покосившимся от времени, изъеденным ржавчиной оцинкованным памятником-пирамидкой покоилась поэтесса, красавица при жизни, Настя Клёнова.

Когда-то, лет тридцать назад, когда Сбруев уже заматерел и стал непреложным фактом южно-уральской литературы, с которым приходилось считаться всем «местным» писателям, поэтическая звезда Клёновой ярко вспыхнула на литературном небосклоне Отечества. Её стихи охотно печатали «толстые» журналы, примечали столичные критики, но… на постоянное жительство в Москву не звали. А оставаясь в провинции, молодая поэтесса не сразу поняла, кто в здешнем литературном доме хозяин. И с негодованием отвергла липкие ухаживания настойчиво набивавшегося ей в наставники, а по совместительству и в любовники, Сбруева.

В ответ числящийся уже в «мэтрах» Ферапонт везде, где мог, стал ей перекрывать кислород. Обращал внимание высоких инстанций на безыдейность её стихов, организовал пару рецензий, доброжелательно упрекавших молодую поэтессу в излишне натуралистичной любовной лирике. На собрании региональной писательской организации публично обвинил её в «звёздной болезни». Назвав обласканную столичной критикой писательницу «звездулькой»…

И, как итог, публикации стихов Клёновой сперва в региональной прессе, а затем и в «толстых» журналах прекратились, первая книжка так и не вышла… Поэтесса, не закалённая ещё в житейских боях и литературных интригах, захирела, стала выпивать. И в тридцать лет наложила на себя руки…

Случилось это как раз здесь, в Доме творчества, в Заповедном Бору. А потому и похоронили Клёнову на местном кладбище.

Сбруев подошёл к её могилке, постучал костяшками пальцев по гулкому, проржавевшему боку памятника.

— Тук-тук! Ты ещё там, звездулька? Гениальная наша, надежда русской поэзии… знаю, что та-ам… куда ж тебе деться отсюда? Отсюда, звездулька, ещё никто не возвращался… ну, лежи, лежи, удобряй почву…

Ферапонт провёл ладонью по надписи масляной краской на памятнике, которая давно облупилась и плохо читалась.

— Вот, даже имя твоё стёрлось, а я, между прочим, живу. Недавно очередной коллективный сборничек составил. Антологию поэзии Южного Урала. А твои стихи не включил. Так-то вот… — Сбруев притворно-тяжко вздохнул. — А ведь всё могло иначе сложиться, звездулька! Если бы не была гордячкой такой, от старших товарищей носа не воротила… Кстати! — будто только что, вспомнив, воскликнул он озаренно. — Надо батюшке подсказать. Чтобы тебя, суицидентку, за ограду кладбищенскую перенесли. Туда, где и надлежит таким, как ты, наложившим на себя руки, покоиться. У-у, безбожница!

Ферапонт с негодованием отвернулся и, смяв ногой широко раскинувшиеся листья лопуха, зашагал прочь от могилы.

Он ещё долго ходил по кладбищу, останавливаясь и у забытых, и возле новых, с не выцветшими ещё бумажными венками, могил, не только у бывших при жизни литераторами, но и прочих мирян, с кем сводила его судьба уже здесь, в Колобродово, ругаясь и споря, сводя старые счёты.

И всё-таки отошедшим в иной мир писателям от Сбруева доставалось больше других.

И то! Долгие годы он знал этих, почивших ныне в бозе, людей, испытывал к ним острую зависть. К ним, в разной степени талантливости творившим активно, едва ли не до последнего вздоха сжимавшим в руке перо. К ним, которым не приходилось, как ему, бездарному и самозваному, в сущности, поэту, ловчить и прикидываться, мимикрировать под настоящего писателя…

И вот, наконец, у него, Сбруева, появилось реальное преимущество перед ними. Да ещё какое! Он жив, а они все мертвы…

Хотя, если быть до конца честным с самим с собой, Ферапонт не мог не признать, что он, в общем-то, тоже умер. Скончался давно, полвека назад, двадцати восьми лет от роду. Умер как поэт в тот день, когда муза покинула его вдруг, и перестали писаться стихи. Осталась только его тень, которая непостижимым образом, отделившись от тела и вобрав в себя всё тёмное, что было при жизни в его душе, вела с тех пор самостоятельное существование. Тень поэта.

Отсюда, наверное, и его пристальный, болезненный интерес к кладбищу. Где-то здесь, в этих скорбных рядах должен возвышаться скромный холмик с его фамилией и датами жизни. Настоящей, короткой и стремительной, как стихотворная строфа, жизни поэта. А не нынешнего бренного и бессмысленного существования.

Напоследок Сбруев решил наведаться к новопреставленной Василисе Митрофановне Мудровой. Ему тоже было что сказать этой надменной, не ставившей его ни во что, старухе.

Несколько лет назад Ферапонт, прознав о богатейшей библиотеке в имении, состоявшей сплошь из дореволюционных изданий, решил пошуровать там на полках. И по возможности приобрести что-нибудь раритетное за бесценок.

Однако оказалось, что цену своим книгам бабка прекрасно знает. Она молча выслушала хитренького Сбруева и, взирая высокомерно, словно на зарвавшегося холопа, даже не пустила его за порог.

Для Василисы Митрофановны, прожившей долгую столетнюю жизнь, выкроили местечко на центральной аллее, ближе к входным, сложенным из двух кирпичных колонн воротам. Когда-то они запирались на массивную чугунную решётку, однако уже в новейшие времена её выкрали неизвестные злоумышленники и сдали в пункт приёма металлолома.