Александр Филиппов - Сказка без чудес

Здесь, в центре кладбища, покоились усопшие ещё в позапрошлом, девятнадцатом веке, поместные дворяне, лица духовного сана, купцы и дослужившиеся до высокого чина государевы люди.

Были среди них и те, кто, согласно полустёршимся надписям, выбитым на каменных постаментах, носил фамилию Мудровых.

Так что можно было сказать, что Василиса Митрофановна нашла последнее пристанище в тесном семейном кругу.

Сбруев неспешно приблизился к приметной могиле с высоченным, в два человеческих роста, ещё пахнущим свежей олифой деревянным крестом в изголовье.

И для бабки-долгожительницы у Ферапонта нашлись полные злобы и сарказма слова.

— Что, контра, упокоилась, наконец? И то, сто один год землю топтала! Попила нашей мужицкой кровушки со сродственниками своими… — Сбруев обличающе ткнул пальцем в соседние холмики. — Паразиты! Солитёры проклятые!

В поэте вдруг проснулась вековая, классовая неприязнь мужика-крестьянина к барам. Сам Ферапонт убежал из родной деревни, едва окончив среднюю школу. Отродясь земли не пахавший, да и, положа руку на сердце, вообще никогда физически не работавший, проотиравшийся всю жизнь возле Дома творчества, привычный не быть, а казаться кем-то, Сбруев, ничтоже сумняшеся, примерил теперь на себя горькую судьбинушку земледельца.

— Ишь, крест-то какой ей отгрохали! — распалял себя Ферапонт. — Можно подумать, здесь праведница какая-то лежит, важная птица! А я вот на тебя…

Воровато оглянувшись по сторонам, он расстегнул ширинку и принялся справлять малую нужду на могильный холмик, покряхтывая от удовольствия.

— Ты чего делаешь, охальник этакий! — раздался вдруг голос у него за спиной.

Взвизгнув по-бабьи, обмочив от неожиданности штаны, Сбруев оглянулся.

Перед ним, опершись на клюку, стояла — да что там стояла, возвышалась над Ферапонтом на две головы, старуха гренадёрского роста.

Василиса Митрофановна Мудрова!

Та самая, что должна была мирно лежать сейчас под холмом из непросохшей ещё бурой земли.

«Приведение! Призрак!» — мелькнули мысли у Ферапонта.

Однако для привидения бабка оказалась на редкость материальной и вполне осязаемой. Она расторопно взмахнула тяжёлой, с серебряным набалдашником на рукоятке, клюкой. И шандарахнула ею пребольно неудавшегося поэта по лысеющей голове.

Охнув от ужаса, Сбруев, как был, с расстёгнутой ширинкой, в мокрых штанах, рухнул без чувств у ног воскресшей покойницы.

— Батюшки! Никак племянничек?! — хлопотала над Глебом Сергеевичем старушка, в которой он, чуть оклемавшись, признал Ягоду Митрофановну.

И подумал покаянно, шмыгая носом, как быстро — всего-то за пару-тройку часов он, человек цивилизованный вполне, даже, можно смело утверждать — уважаемый и достойный во всех отношениях член общества, может, оказавшись в диком лесу, вне цивилизации, утратить человеческий облик, предстать уничтоженным почти, раздавленным и размазанным перед очами бабки — спасительницы. Которую недавно ещё презирал, над которой посмеивался снисходительно…

А теперь он низложен, унижен настолько, что, стоя на четвереньках перед неряшливой деревенской старухой, готов руки её грязные, неухоженные целовать, лишь бы она вывела его, спасла от этого мрачного, враждебного леса…

— Эк тебя, Глебушка, потрепало-то, — причитала между тем бабулька. — Али медведь драл? Так тут акромя Потапыча медведёв нету… а он зверь мирный, на людей не кидается… И чего ж ты так напугался?

— К-кабаны… р-распроклятые… — словно обиженный школяр, всхлипывал отставной чиновник. — Ч-чуть не сожрали!

— Ну, полноте, батенька, полноте, — строго выговорила ему бабка. — Что тебе те кабаны? Они желудями питаются, травкой, кореньями разными… Ты их не трогай, и они не тронут…

— Я — ик — их и не трогал, — оправдывался Дымокуров. — Они сами, первые… Ка-ак побегут!

— Пойдём, пойдём, милай, в избу, — увещевала, поднимая его с колен, баба Ягода. — Там всё расскажешь. Я тебя целебным отварчиком напою…

Старушка повела горе-путешественника к избушке, рубленной из стволов вековых лиственниц. Жилище стояло, приподнявшись над этой сырой в чаще леса от вечного сумрака и тумана почвой на двух гигантских… да нет, не куриных ногах, естественно, а на двух огромных пнях. Могучие корни у комлей, вросшие навеки в землю, и впрямь напоминали, если смотреть издали, сквозь опухшие от слёз, слипшиеся веки, когтистые куриные лапы.

Вслед за бабкой, по-молодецки ловко вскарабкавшейся по лесенке, сколоченной из крепких жердей, к порогу вознесённой метра на полтора над землёй избушки, Глеб Сергеевич тоже начал взбираться, судорожно цепляясь руками и нашаривая ногами перекладины, пыхтя и отдуваясь.

Скрипнула, распахнувшись, тяжёлая, из полуметровой ширины дубовых досок, входная дверь, и Дымокуров даже не вошёл — вполз внутрь, запалено дыша и хватаясь за сердце.

Тем не менее, даже пребывая, как выражались прежде, «в растрёпанных чувствах», отставной чиновник не преминул окинуть взглядом полутёмное нутро избы, освещённое лишь пламенем сложенного из дикого камня очага.

Впрочем, изнутри избушка оказалась гораздо просторнее, чем это представлялось снаружи. Оставшееся свободным от огромной, словно в кузне, печи пространство занимали длинные полки из тёсаных досок по стенам. Уставленные множеством разнокалиберных склянок то с жидким, то с порошкообразным содержимым всех цветов и оттенков. Посередине избы возвышался стол, занятый ретортами, колбами, невероятной вместимости бутылями, глиняными чашками с гранулами и зернами непонятного стороннему человеку происхождения. С прокопчённого потолка свисали пучки трав, нити сушёных грибов, гроздья каких-то ягод, а также нечто мумифицированное, в чём Глеб Сергеевич не без содрогания распознал тельца летучих мышей, лягушек и ещё каких-то мелких животных.

Здесь же в углу громоздилась и ступа — высоченная, в человеческий рост, выдолбленная из цельного ствола какого-то каменной плотности, почерневшего от времени дерева. При желании Дымокуров мог бы, пожалуй, поместиться внутри её с головой. К ступе была прислонена чилижная метла на длинном, отполированном до блеска ладонями от долгого употребления, черенке.

Старуха указала гостю на лавку возле очага:

— Садись, милок, отдышись. — А потом, похлопотав у стола, протянула ему глиняную, сомнительной чистоты кружку, на дне которой плескалась дегтярной черноты, дурно пахнущая жидкость. — На-ка, выпей. Вмиг мозги прочистит, голову прояснит, силы восстановит…

Глеб Сергеевич взял кружку, с подозрением нюхнул содержимое. Поинтересовался капризно:

— Что это за гадость?

— Пей, не боись! — подбодрила его старушка. — Отвар — ягодки, грибочки, травка кой-какая. Всё экологически чистое, без ГМО, красителей, консервантов. Тонизирующее, как теперь говорят.