Даша Пац - Оттепель не наступит [litres]

Отец громко протестует:

– Вы не понимаете! Только я могу ей помочь!

Он толкает врача, а тот держит его за плечи и пытается утихомирить:

– Вы должны остаться здесь и ждать. Мы сделаем все возможное.

Доктор уходит по коридору вглубь больницы, а папа хватается за голову и грузно падает на металлический стул.

– Папа, ты злишься?

Он поднимает на меня глаза, полные отчаяния, и отрицательно машет головой. Я касаюсь его плеча и спрашиваю:

– С мамочкой же все хорошо, правда?

Папа прикусывает губу и начинает всхлипывать. Внутренности сжал в кулак мерзкий липкий страх.

– Ты должна была меня дождаться… – тихо говорит он.

…Мы сидим в больничном холле уже, кажется, вечность. Ночь подходит к концу. Наконец, через стеклянную дверь больничного входа пробиваются робкие солнечные лучики. Я подхожу ближе, чтобы полюбоваться. Багряное солнце обволакивает огромные стеклянные небоскребы, а те в ответ отражают сотни ярких зайчиков.

Вдруг папа издаёт нечеловеческий звук и падает на колени. Я резко поворачиваюсь и всё понимаю без слов.

– Папочка! – подбегаю к нему, сажусь рядом на пол и пытаюсь заглянуть в лицо.

Папа закрывает его руками.

– Нам очень жаль, – говорит мужчина в белом халате.

Наконец, отец утирает рукавом слёзы, поднимается и спрашивает дрожащим голосом:

– Она мучилась?

– Нет. Ваша жена так и не пришла в сознание.

– Ребёнок жив?

Доктор указывает рукой на коридор, приглашая пойти с ним, а затем добавляет:

– Да. Вы можете его увидеть.

– Папа, не уходи без меня!

Отец смеряет меня тяжёлым взглядом, но все же еле заметно кивает.

Очень хочется, чтобы папа взял меня за руку, но он мрачен и холоден. Я дрожу то ли от холода, то ли от происходящего. Мысль о том, что мамы больше нет, пока не закрепилась в детской голове, и я её настойчиво отгоняю. Мы идём по узкому коридору, поднимаемся по лестнице и проходим мимо большого количества дверей. Вокруг снуют зевающие люди в белых халатах и постояльцы в пижамах. Некоторые стоят в очереди с капельницами, другие просто болтаются в коридоре, бросая на нас безразличные взгляды. Наконец, мы заходим в одну из дверей. За ней – обыкновенный больничный кабинетик с серыми стенами и резким едким запахом медикаментов. А на руках одной из медсестёр лежит свёрток. Папа расталкивает людей.

– Агата, – тихо говорит он.

Я медленно, почти не дыша, подхожу к ним и пытаюсь заглянуть в свёрток. Папа немного опускает руки, и у меня выходит рассмотреть человечка. Сестричка крошечная, сморщенная, странного красновато-синеватого цвета. На голове растут почти прозрачные жиденькие рыжеватые волосы, а маленькие зрачки бегают вокруг орбит, не фокусируясь ни на чем.

– Что с Милли? Где тело? – наконец, спрашивает папа.

Доктор молча кивает на выход, и отец отдаёт сестру медработникам. Мне снова становится страшно. Ладони потеют, а ноги подкашиваются. Опять коридоры и двери. Опять люди. Отец, потупивший взгляд. И равнодушные доктора.

В палате, где лежит мама, непривычно тихо. Отец сжимает губы, шатаясь, подходит к изголовью и отодвигает простынь с маминого лица. Оно чересчур красное, губы сухие и растрескавшиеся. Папа гладит маму по волосам и прижимается носом ко лбу. Слёзы из его глаз катятся по маминым щекам, поэтому кажется, будто плачет она. Я подхожу ближе и ловлю пальцем слезинку. Мамина кожа больше не кажется приятной. Она холодная и безжизненная.

– Милли, – шепчет отец в мамино ухо, спутанное волосами, – прости меня и Юнону. Спасибо за дочь.

Я не понимаю, за что мама должна меня простить, но вдумываться в папины слова не могу. Беру маму за руку и даю волю слезам. Маленькая Юнона вдруг должна повзрослеть.

Я прижимаю холодную ладонь к своей щеке, закрываю глаза и вспоминаю рассвет, который видела каких-то пятнадцать минут назад.

Мамино солнце село. Зато в нашей семье взошло новое.

– Что? – спросил Аноре на выдохе.

Я заметил, как начальник сжал кулаки, а на его лбу вздулась венка. Он ещё раз шумно выдохнул, поднялся со своего шикарного красного кресла и стал расхаживать туда-сюда, теребя манжет идеально выглаженного пиджака.

– Юнона Сафи жива, – повторил я, стараясь не опускать взгляд.

Показывать слабость – последнее, чего мне бы хотелось.

Тем не менее, ладони вспотели, а внутри чуть ли не извергался вулкан из адреналина и тревоги. Мне было нечего терять, но Аноре Вуд неспроста был тем, кого боялись не только враги, но и подчинённые. Рядом с этим человеком и без того холодная атмосфера становилась ледяной.

Я достал из кармана либерган, отобранный у Гектора Лероя, и положил его на стол. В пистолете осталось три патрона. Остальные лежали во внутреннем кармане куртки. Мне казалось, что я их чувствовал кожей, несмотря на несколько слоёв одежды.

– Уверен, девчонка сдохла и без моей помощи. Я прострелил ей колено на прощание.

– А должен был голову! – проревел начальник, резко обернувшись и долбанув кулаком по столу.

По спине побежал холодок, а в желудок словно пустили змей. Ладонь всё ещё лежала на пистолете, и я поймал себя на мысли, что больше всего на свете хочу применить его по назначению и отправить ублюдка в ад.

Однако, пришлось сделать еле заметный выдох, чтобы успокоиться, и сказать:

– Понимаю, мой проступок непростителен. Поэтому прошу подписать приказ об увольнении.

Вуд будто бы не услышал. Начальник снова сел в кресло, сложил руки в замок и внимательно посмотрел на либерган. Готов спорить, что волосы на моём затылке встали дыбом. История, которую я отчаянно пытался всучить Аноре, явно была ему не по душе. Оставалось надеяться, что он проглотит блеф, и Юнона будет в безопасности.

Но от Темзы ещё не было новостей. Я бросил быстрый взгляд на часы, висевшие над окном с видом на вулкан. Без пятнадцати девять. Рановато. Они не могли доехать так быстро. Из груди вырвался судорожный вздох.

– Увольнение не потребуется, – вдруг нарушил тишину начальник, потирая ладонь, – понять тебя можно. Первое убийство – самое сложное.

– Мне доводилось убивать, – холодно бросил я.

– Тут другой случай. Стрелять в безоружную девчонку, пусть и сотворившую ужасные вещи, – сложная задача. Я понимаю.

Пришлось сцепить зубы, чтобы не начать возражать. Аноре продолжил:

– Готов поспорить, ты посмотрел в щенячьи глазки мисс Сафи и спасовал. Что ж. Девчонка тоже заслуживает уважения. Выпросила себе пару часов жизни.

К щекам от возмущения прилила кровь. В памяти вспыхнуло избитое лицо Юноны, на котором не было живого места, и её смиренный взгляд, готовый принять смерть. Сердце ёкнуло. Но я снова сдержался и промолчал. В моих руках была не только моя судьба.