Грег Иган - Останови мое падение

— Думаешь, кто‑то тайно проделал это на животных? А что потом? Опыты с людьми? Ты думаешь, кто‑то вырастил человеческое существо с альтернативной ДНК? Я с ужасом посмотрел на неё. Это — самая отвратительная вещь, какую я когда‑нибудь слышал.

— Не стоит так волноваться. Это просто теория.

— Но какие бы они были? Чем бы питались? Они смогли бы есть обычную пищу?

— Конечно. Все их белки состояли бы из тех же аминокислот, что и наши. Им бы пришлось синтезировать из прекурсоров в пище нестандартные основы, но обычным людям приходится синтезировать стандартные основы, так что в этом нет ничего такого. Если бы все детали были тщательно проработаны, если бы все гормоны и ферменты, связывающиеся с ДНК, были надлежащим образом модифицированы, эти люди совершенно не были бы больны или уродливы. Они бы выглядели абсолютно нормально. Девяносто процентов клеток их тела были бы точно такими же, как наши.

— Но зачем вообще это делать? Бактерии были созданы с определенной целью, а какое мыслимое преимущество даст человеку обладание нестандартной ДНК? Кроме возможности обманывать криминалистические тесты?

— У меня есть одна мысль: у них был бы иммунитет к вирусам. К любым вирусам.

— Почему?

— Потому что вирусу нужен клеточный механизм, работающий с обычными ДНК и РНК. Вирусы по‑прежнему смогли бы проникать в клетки таких людей, но, будучи внутри, они были бы неспособны размножаться. В клетке, полностью приспособленной к новой системе, вирус, состоящий из стандартных основ, будет просто бессмысленным мусором. Ни один из вирусов, поражающих обычных людей, не смог бы навредить тому, у кого нестандартная ДНК.

— Ладно, пусть эти гипотетические специально выведенные дети не могут заболеть гриппом, СПИДом или герпесом. И что? Тот, кто действительно хочет уничтожить вирусные заболевания, сконцентрировался бы на методах, подходящих для всех: дешевых лекарствах и вакцинах. Какая польза от этой технологии в Заире или Уганде? Это просто смешно! Ну сколько людей, по их мнению, захотят заводить детей таким способом, даже если смогут себе это позволить?

Лорейн странно смотрит на меня, а затем говорит:

— Очевидно, это только для богатой элиты. Что касается других способов борьбы: вирусы мутируют. Появляются новые штаммы. Со временем любое лекарство или вакцина могут потерять свою эффективность. А такой иммунитет навсегда. Никакие мутации не смогут создать вирус, состоящий из чего‑либо иного, кроме старых основ.

— Конечно, но эта «богатая элита» с пожизненным иммунитетом — в основном к заболеваниям, которые они и без того имели мало шансов подхватить — она же не сможет иметь детей, так ведь? Не обычным способом?

— Смогут, но только с себе подобными.

— Только с себе подобными. Что ж, лично мне кажется, что это довольно серьезный побочный эффект.

Она смеется и вдруг расслабляется.

— Ты прав, конечно, и я тебе говорила: у меня нет доказательств, все это чистейшей воды фантазии. Необходимые реагенты прибудут через пару дней, тогда я смогу провести анализ на альтернативные основы и исключить эту безумную идею раз и навсегда.

Почти одиннадцать, когда я понимаю, что мне не хватает двух важных файлов. Я не могу подключиться к офисному компьютеру из дома; определенные классы юридических документов должны находиться только на системах с без связи с сетями общего пользования. Так что у меня нет выбора, кроме как идти в офис и лично скопировать файлы.

Я замечаю граффитиста, находясь в квартале от него. На вид ему лет двенадцать. Он одет в черное, но в остальном его, похоже, не слишком волнует, что его заметят, и его наглость, по‑видимому, оправданна: велосипедисты проезжают мимо, не обращая на него внимания, а патрульные машины здесь редкость. Сначала я начинаю злиться: уже поздно, и мне нужно работать. Я не в настроении для столкновений. Проще всего, несомненно, было бы подождать, пока он уйдет.

Потом я беру себя в руки. Неужели я настолько равнодушный человек? Меня не волнует, если граффитисты разрисуют каждое здание и каждый поезд в этом городе, но это же расистская отрава. Расистская отрава, на стирание которой я каждое утро трачу двадцать минут.

Все еще незамеченный, я подхожу ближе. Пока не передумал, я проскальзываю в кованые железные ворота, которые он оставил открытыми; замок сломали несколько месяцев назад, и мы так его и не заменили. Он слышит меня, когда я иду по двору, и оборачивается. Он делает шаг в мою сторону и поднимает баллончик с краской на уровень глаз, но я выбиваю его у него из руки. Это меня злит: я мог ослепнуть. Он бежит к ограде и успевает наполовину подняться; я хватаю его за ремень джинсов и стаскиваю вниз. Хорошо, что прутья острые и ржавые.

Я отпускаю его ремень, и он медленно оборачивается, смотрит на меня, пытаясь выглядеть угрожающе, но ему это очень плохо удается.

— Убери от меня свои гребаные руки! Ты не коп.

— Слышал когда‑нибудь о гражданском аресте?

Я отхожу назад и закрываю ворота. Ну и что теперь? Пригласить его внутрь, чтобы я мог позвонить в полицию?

Он хватается за прутья ограды; очевидно, он не собирается никуда идти без борьбы. Чёрт. И что мне делать: тащить его, пинающегося и вопящего, внутрь здания? У меня нет желания нападать на детей, моя правовая позиция уже и так довольно непрочная.

Итак, это тупик.

Я прислоняюсь к воротам.

— Скажи мне только одно, — я показываю на стену. — Зачем? Зачем ты это делаешь?

Он фыркает.

— Могу задать тебе тот же гребаный вопрос.

— О чем?

— О том, что ты помогаешь им остаться в стране. Отнимаешь у нас работу. Отнимаешь наши дома. Гробишь нам всем жизнь.

Я смеюсь.

— Ты говоришь, как мой дедушка. Все это — дерьмо из двадцатого века, разрушившее планету. Думаешь, ты можешь построить забор вокруг этой страны и просто забыть обо всем, что осталось снаружи? Нарисовать на карте искусственную линию и сказать: люди внутри имеют значение, а те что снаружи — нет?

— В океане нет ничего искусственного.

— Нет? В Тасмании будут рады это слышать.

Он только недовольно хмурится.

— Здесь нечего обсуждать, нечего понимать. Враждебные по отношению к беженцам лоббисты всегда говорят о сохранении наших традиционных ценностей. Забавно. Вот мы, два англо‑австралийца, вероятно, родились в одном и том же городе, а наши ценности настолько непохожи, как будто мы с разных планет.

Он говорит:

— Мы не просили их плодиться, как сброд. Это не наша вина. Так почему мы должны им помогать? Почему мы должны страдать? Они могут просто свалить и сдохнуть. Утонуть в собственном дерьме и сдохнуть. Я так считаю, ясно?

Я отхожу от ворот и выпускаю его. Он переходит через улицу, а затем оборачивается и кричит непристойности. Я вхожу внутрь и беру ведро и жесткую щетку, но в конце концов только размазываю свежую краску по стене.