Джордж Энгланд - Эликсир ненависти

— Все прошло! Все сгинуло! — Вскричал он, высоко вскинув обе руки и подняв лицо к небесам. — Кончено. Минуло безвозвратно! Отныне есть только жизнь. Заново начатая жизнь! Жизнь, вечная и несокрушимая! Жизнь, любовь и счастье, о каких не мечтала людская душа!

ЗАРЯ, РАЗЛИВШАЯ НАД морем бирюзовый и алый свет, застигла его преображенного и полного разгорающихся дивных надежд с изысканным, острым и ядовитым привкусом аморальности, с именем Стасии на губах, воспоминанием о ней и волшебством в сердце. Когда на маяке Ле Сан-Мари далеко по излучине берега угас яркий перемежающийся огонь, и морские туманы покатились, превращаясь из серых клочьев в золотое руно в лучах солнца, американца вновь охватило страстное желание испытать свою вернувшуюся силу в прибое. «Нет, нет, это чистое безумие! — твердил он себе, пытаясь подавить искушение. — Ведь последние двадцать лет я не так-то часто осмеливался окунуться в морскую воду. Я почти полностью ограничивался плесканием в теплой воде в фарфоровой емкости. И даже здесь соблюдал величайшую умеренность. О чем я думаю? Я, который только вчера был близок к смерти?»

Меряя шагами террасу в длину, он пытался изгнать неуместные мысли. Но они, вопреки всем усилиям, никуда не исчезали. «А почему бы и нет?» — вновь спрашивал он себя. Остановился. Взглянул на руки. Разумеется, их было не сравнить со вчерашними, исхудалыми, с обвислой кожей. Утренний свет явил их крепкими и проворными, как и подобает мужчине в расцвете сил. Деннисон закатал рукав. И у него вырвалось изумленное «Ах!» Он стиснул кулак, согнул руку в локте, бицепсы выросли вдвое. Не менее минуты он сжимал и разжимал пальцы, наблюдая игру сухожилий и мышц. Свершившееся чудо по-прежнему изумляло и пугало его. Ново, невероятно, и все же это была победа, одержанная тем, кто прошел через края твердой веры. Но он малость сомневался. «Может ли это быть? — повторял он. — Наука отрицает такое, весь свет насмехается, но вот он я!!» Он распахнул рубашку, ощупал грудь и плечи, заставил мускулы двигаться, расслабляться и напрягаться, сгибал и распрямлял ноги, а затем в неистовом порыве вновь вскричал:

— Свершилось! Это не сон! Не сон! Явь!

Он поглядел в морскую даль, где крохотный латинский парус, нет, два, выбрались из гавани на востоке и двигались прочь от берега, это выходил на промысел рыбачий флот. Колыхание и рокот вечно летнего моря стали взывать к нему еще более страстно. Он не мог больше противиться этим чарам. В воображении он уже чувствовал холодные объятия прибоя, могучие толчки волн, то возносящие, то низвергающие тело, брызжущую пену, солоновато-горький привкус.

— Вперед! — вскричал он. — Еще раз, как давным-давно! В море!

И вновь вгляделся из-за перил в прибывающем свете, прикидывая, как бы попасть к подножию скал с этой головокружительной высоты. И вот воскликнул: «Ага!», его обострившееся зрение открыло крохотную неровную тропку, вившуюся по здешней почти отвесной скале и пропадавшую из виду за крутым поворотом. Тут она появлялась, там исчезала, дальше опять становилась видна. Ведет ли она до самого низа, непрерывна или пересечена непроходимыми расселинами, он не мог сказать. У него не было возможности установить, пригодна ли она для людских стоп, и достаточно ли надежна, чтобы на полпути не осыпаться под ними, так что человек, не удержавшись, кубарем полетит вниз, навстречу верной гибели. Но все это не имело значения. В его сердце трепетал и горел дух дерзкого искателя приключений, его вновь манило неизведанное и опасное, а ведь столь долгие годы это было погребено и позабыто. И вот, решившись окончательно, он покинул террасу. И зашагал по гребню скалы, поглядывая под ноги в свете зари в поисках начала тропы. И нашел, порядочно пройдя к стене, ограничивавшей имение с востока за тутовыми деревьями и участком голой земли, усеянной глыбами, почти расселину в скале, давно не используемую даже местными отчаянными козами. Он помедлил единый миг, но тут же с улыбкой и нетерпеливо щелкнув пальцами, ступил на этот гибельный спуск. Миг за мигом, хотя с тех пор, как ломбардец принес в его комнату фрукты и вино, он ничего не ел, сила и бодрость возвращались к нему. Он вырвал с корнем молодой сеянец на краю скалы, голыми руками обломал до нужной длины и с помощью этого посоха начал спуск. Несколько минут все шло хорошо. Не испытывая ни малейшего головокружения из-за громадной пустоты внизу, не устрашенный ненадежностью каждого нового шага, равно как и зубчатыми башнями, угрожающе нависавшими над головой справа, он шел все вниз, вниз, вниз. Время от времени он с весельем ударял своей палкой по цветку, огненному или золотистому, красующемуся над бездной. Цветок, обломившись, катился прочь из виду, и это казалось ему забавным. Задача одолевать этот опасный путь утоляла его потребность в чувстве полноты жизни. Давным-давно работник головой, порядочное время инвалид, отвыкший, после того, как миновала атлетическая молодость, от любых лишних физических усилий, теперь он чувствовал, что к нему возвращается тысяча забытых радостей от применения мышц, ловкости и отваги. Прикидка, как сделать каждый новый шаг, крепкая хватка пальцев за неровности скалы, упорный вызов пустоте внизу и поджидающим острым камням были подобны маслу для огня его великого волнения.

В этом ненужном и необычном испытании росла, точно живое пламя, его воля к жизни, она зрела внутри него и через него выходила в мир. То прильнув к выступу вулканической породы, то вглядываясь в неясные глубины, то перепрыгивая трещину на тропе, то преодолевая на четвереньках узкий осыпающийся участок, спугивая морскую птицу, усевшуюся на карнизе, или скользя по гладкому камню телом до следующего упора, он трепетал от столь великого счастья, что песня готова была сорваться с губ. И вот, отдаваясь эхом от могучих неровных скал, покатилась небрежнейшая студенческая песня из «Фауста», излагающая в давно позабытых словах главнейшие услады юности:

И вдруг, испугавшись звука собственного голоса, он замер со странным криком.

— Как? Что это? Это я? Я сплю? Или умер и воскрес? Или я призрак? Или безумен? Да что со мной творится-то? Менее двадцати четырех часов назад я был изношенным старикашкой. Стоило мне взобраться в гору по вполне приличной дороге, меня мучила одышка, и сердце готово было разорваться. А теперь… теперь…

С мгновение он не двигался, уперев стопы в наружный край тропы и глядя вниз в пустоту дерзким, но ошеломленным взглядом. Провел ладонью по лицу.

— Ладно, неважно! — внезапно рассмеялся он. — Как сказал Декарт: «Я мыслю, следовательно, существую». И довольно с меня. Кто я на самом деле, не имеет значения. Ничто не имеет значения, к черту, — добавил он с внезапным пылом, — кроме холодного купания!