Джордж Энгланд - Эликсир ненависти

— Держись, подружка, держись, — долетело до нее предупреждение инженера, натянутое, как струна фортепьяно. — Почти пришли. Что это? — На краткий миг он заколебался. Беатрис почувствовала, что мышцы на его руке стали еще тверже, и услышала, как у него перехватило дыхание. Она тоже посмотрела. И увидела. Зрелища было достаточно, чтобы ужас охватил самого отважного человека из когда-либо живших. Ибо перед ними близ тлеющих угольев большого праздничного костра, усеянных костями и неописуемыми отбросами, сидело на корточках нечто, принадлежащее к ораве, но существенно отличающееся от прочих, куда более отвратительное и опасное. Стерн сразу понял, что перед ним не простертый и даже не павший на колени вождь синей орды. Это явно следовало из того, насколько он превосходил остальных размерами и силой. Из почти человечьих черт его горилльего лица, из проблеска разума в покрасневших глазах, неумело сплетенного из листьев клена венка на его голове и ожерелья из пальцевых костей на шее. Но в первую очередь об этом свидетельствовала одна-единственная мелочь, которая потрясла Стерна больше, чем сцена сколь угодно отвратительного каннибализма. Мелочь, нечто нехитрое и обыденное, но крайне зловещее. Она говорила о человеческом в этом образчике отхода от человеческого, и при виде ее вдоль спинного хребта инженера обильно пробежали мурашки. Ибо вождь, повелитель всей этой оравы, поднимавшийся ныне со своего места у огня с невнятным лепетом и звериной злобой во взгляде, сжимал в клыках перекрученный бурый лист. Стерн с первого взгляда узнал продукт грубой обработки некоего дегенерировавшего табачного растения. Красноватый уголек светился на конце плотно скатанного листа. Из приоткрытого рта вождя струился дымок.

— Боже правый, да он же курит, — запинаясь, проронил инженер. — А это значит… значит, мозг у него почти человеческий. Быстрей, Беатрис, набери воды, я этого не ожидал. Думал, все они на один лад. Наполни ведро и обратно к башне. Я отвлеку этого. — Он повел револьвером, нацелив его в обнаженную мускулистую грудь повелителя. Беатрис передала Стерну карабин, затем, подхватив ведро, погрузила его в воду и наполнила до краев. Стерн услышал плеск и журчание. Он понимал, что прошло лишь несколько секунд, но ему они показались часом, и это самое меньшее. Его мозг работал напряженней, чем когда-либо в жизни, и картины, которые он видел внутренним зрением, сменялись с быстротой молнии. И в его сознание впечаталось гибкое, худощавое жуткое тело, свидетельствующее о своем неоспоримом человеческом происхождении, правая рука, держащая копье со стальным наконечником, отвратительное украшение, покачивающееся на левом запястье на шнуре из плетеного волокна: иссохшая и прокопченная кисть небольшой руки. Стерн отчетливо увидел и глубокий шрам, сбегавший от правого глаза, унылого, рыбьего, явно пострадавшего при том давнем ранении, по загрубелой щеке и далее через выступающую челюсть. Пурпурный рубец на синеватой, точно глина, коже производил неимоверно отталкивающее впечатление.

Вождь крякнул и двинулся к ним. Стерн увидел, что походка у того почти человеческая, а не шаркающая и неуверенная, как у прочих, но твердая и энергичная. Рост его Стерн оценил в более чем пять футов восемь дюймов, а вес в приблизительно сто сорок фунтов. Даже в такое мгновение его аналитический ум приверженца науки непроизвольно зафиксировал эти данные наряду с прочими.

— Эй ты, а ну вали отсюда! — заорал Стерн, меж тем как Беатрис вновь поднялась с наполненным ведром. Это у него само сорвалось, и, уже выкрикивая свои слова, он отдавал себе отчет, что их не поймут. Тысяча лет быстрой деградации давно изгладила всяческий след английской речи из мозгов нынешних человекообразных, бормотавших теперь невесть что. Тем не менее предупреждение гулко прозвучало по Мэдисонскому лесу, и вождь заколебался. Может быть, мозг за покатым лбом воспринял угрожающий тон. Может быть, некая туманная родовая память еще обитала в мозгу этого странного существа, который в силу прихоти атавистического развития отбросил почти все человеческое, вернувшись к звериному состоянию. Что бы там ни было, но вожак остановился. Он нерешительно стоял с мгновение, опираясь о копье, потягивая жалкую пародию на сигару. Стерн вспомнил, как видел Консула, дрессированного шимпанзе, курившего в точности так же, и эта издевка над мертвым и погребенным прошлым вызвала у Стерна новый приступ исступленного негодования.

— Я понесу ведро, — сказал он. — Надо спешить, пока не поздно.

— Нет, нет, воду понесу я, — ответила она, тяжело дыша. — У вас обе руки должны быть свободны. Пошли!

Они повернулись и, с содроганием бросив взгляд назад, направились обратно к башне. Но вожак, жалобно провыв, отбросил в сторону свой табачный лист. Они услышали топот ног. И опять обернувшись, увидели, что он перешел ручей. Он стоял, воздев правую руку с ладонью вверх и наружу. Губы его искривились в жутком подобии улыбки. Синие десны и желтые зубы представляли собой зрелище, от которого чья угодно кровь застыла бы в жилах. Но тем не менее значение происходящего было более чем очевидно.

Беатрис, удерживавшая тяжелое ведро с водой, более ценное для них теперь, чем все сокровища мертвого мира, отступила бы, но ее спутник своим властным приказом побудил ее ждать. Он резко остановился. И велел:

— Ни шагу. Держаться. Если он намерен подружиться с нами, с богами, это в миллион раз лучше чего угодно. Держаться. Сейчас его ход.

Он посмотрел прямо в лицо повелителю. Левая рука сжимала карабин, правая по-прежнему держала револьвер в готовности к немедленному действию. Дуло ни на миг не отклонялось от цели: сердца вожака.

На миг в лесу воцарилось молчание. Не считая похожего на шелест листьев бормотания оравы и журчания ручья, лес словно вымер. И все же погибель таилась в нем. И жребий. Жребий всего мира. Будущего. Рода людского, дабы он воскрес и жил отныне вечно. Нити судьбы расплелись для нового плетения. Стерн и Беатрис стояли неколебимо и грозно, точно воплощение самой человеческой жизни, и ждали. И медленно, шаг за шагом, по заглушающему любой шум податливому лесному мху к ним приближался ухмыляющийся, одноглазый, жуткий вожак.

ТЕПЕРЬ ТВАРЬ БЫЛА близко, очень близко, а гомон, производимый оравой по всему лесу, улегся. Все внимательно наблюдали. А Стерн теперь даже слышал прерывистое дыхание, испускаемое уродливыми губами вожака и видел подергиванье сморщенного века над блестящим черным глазом, моргание это напоминало о шимпанзе. Вдруг повелитель остановился. И ощерился, вытянув голову вперед, точно выходец из загробного мира. В Стерне опять всколыхнулся гнев. Еще бы: его задерживает, осматривает и, кажется, пытается выставить на посмешище существо, являющееся человеком не более чем на три четверти. Может ли такое не уязвить?