Александр Тихорецкий - Три шага к вечности

Тарновский резвился – желчь и остроумие, накопившиеся за недели вынужденного безделья, рвались наружу.

– И выбрал же себе отчество! Хотелось бы посмотреть на его папашу – никогда не встречал живых Герасимов. Судя по всему, какой-нибудь столяр или сантехник. А, может, дворник? Несчастная Муму! А сын, наверное, этакий младо-бизнесмен, за плечами ПТУ или, в лучшем случае, техникум; хорошо, хоть, не глухонемой. Интересно, а отчество поменять можно? Ведь, меняют же имена и фамилии, почему отчество нельзя? – он сыпал остротами, бегал из угла в угол, и Наташа провожала его растерянным взглядом, улыбаясь, не успевая вставить ни слова.

Однако, вскоре поток остроумия иссяк, Тарновский плюхнулся в кресло, уронил голову в ладони – совсем не таким он представлял свое будущее. Что, что сулило ему это предложение? Самое большое – захудалую торговлишку на паях с этим самым ГГ, стол за стеклянной перегородкой, корпоративные вечеринки с польщенными подчиненными и отдых в Турции раз в год. И это в самом лучшем случае, если повезет, и он, что называется, попадет в тренд, «найдет свою нишу» в каверзном шельфе коммерческого счастья. Все это показалось тогда Тарновскому настолько мелким, ничтожным, настолько не стоящим его надежд, что он не смог сдержать стон. Стоило ради этого выживать!

Подошла Наташа, заглянула в лицо, рассмеялась.

– Ну, зато принесешь пару свежих анекдотов, – она смотрела на него кротко, чуть иронично, и от сердца отлегло.

Тогда с ним была Наташа, она умела найти нужные слова.

На встречу Тарновский едва не опоздал. Трясясь на жестком сиденье троллейбуса, он с грустью думал о превратностях судьбы, по привычке наделяя ее вполне земными свойствами и смыслами, встраивая в систему житейской логики. Стоило только освоиться, только обустроиться, как она – раз! и закатила погром, разбив все, разметав по ветру нехитрые пожитки. И чего она хочет теперь? Позволив выжить и вновь, как слепого щенка, бросая на исходную? Все это здорово напоминает месть обманутой (или считающей себя таковой) женщины, и самое время оправдаться, привести алиби, ткнуться влажными губами в плечико, – вот он я, покорный раб, влюбленный вассал. Но он не будет изворачиваться, не будет лгать – ложь здесь бессмысленна. Да, польстился на богатство, счастье, любовь, да, это – предательство, побег, если угодно, адюльтер, и, наверняка, заслуживает самого сурового наказания. Но ведь он – всего лишь человек и не самый лучший, не самый подходящий. Не годится на роль ниспровергателя и героя, намеченная когда-то вершина оказалась слишком высока. Да, что – высока, она – недосягаема!

Мечта, на алтарь которой уже положили жизни миллионы и еще миллионы и миллионы обреченно ожидают своего часа, эта мечта – неисполнима! Немыслима! Неподвластна человеческому разуму! В самом ее смысле, самой концепции уже кроется что-то неправильное, предосудительное, зловеще крамольное, и он, Тарновский, не хочет губить свою бесценную жизнь ради розовых грез, стать еще одним Икаром, сверзившимся на землю комком обугленного мяса и перьев.

Тайна бытия! Формула мира! Предложенное занятие сравнимо с собственноручной аутопсией, разумеется, небыстрой, скрупулезной, разумеется, небезболезненной, и, конечно, без наркоза.

И не нужна ему слава, почести, имя, золотыми буквами высеченное на граните, он пройдет свой путь по земле, маленькими шажочками, наслаждаясь видами, достопримечательностями, красотами флоры и фауны. Да, вот так мелко, низменно, обывательски. И плевать на юношеский пыл и амбиции, плевать на данные когда-то клятвы, тридцать лет – немного поздновато для наивного тщеславия, даже с этой мизерной высоты можно хорошо рассмотреть рельеф будущего.

Что ждет его впереди? Схима! Подвижничество! Годы унылой борьбы с неизвестностью, годы нужды, лишений, аскетизма – да, да! высокие цели не терпят половинчатости! И никакой надежды – наоборот, пессимизм, безысходность, прогрессирующая год от года, болезни, преждевременная старость, и, в конце концов, смерть, справка врача, безвкусная эпитафия, что-нибудь вроде: «Еще один из нас сгорел в испепеляющем горниле науки…». И ведь не факт, далеко не факт, что весь этот подвиг чем-то закончится, и даже почти наверняка – ничем, и тогда уж, вообще, становится как-то непонятно и невесело. А почему должно быть по-другому? Те несколько экспериментов в заводской лаборатории, нечаянные открытия, будто впотьмах, будто ткнули щенка носом, призрачные догадки, еще более призрачные перспективы – разве они что-то значат? Может быть, вообще все это приснилось ему?

Но, почему же так скверно на душе, так, будто нагрубил хорошему человеку или обидел животное? Обманутые надежды? Просроченные клятвы? Да и черт с ними! И, вообще, все это – просто профанация, фантазии, не в меру расшалившееся воображение!

Сейчас, когда хрусталик памяти повернулся под другим углом, все тогдашнее оттаяло, согрелось теплом ностальгии, но в тот день, под тяжелым мартовским небом, пробираясь меж грязных, все никак не тающих сугробов, он казался себе таким жалким, таким ничтожным и никому ненужным, таким несчастным, что чуть было не повернул обратно.

Но он не повернул. Постояв немного под козырьком известной в Городе высотки, в сотый раз прокрутив в голове карусель всех «за» и «против», наконец, решился.

Поднявшись на нужный этаж, Тарновский толкнул подозрительно непрезентабельного вида дверь с искомым номером и попал в узенькую комнатку, битком заполненную столами, тумбами, стеллажами, коробками, увешанную по казенненьким, старушечьей серенькой краски стенам плакатами, вырезками, перекидными календарями; предчувствия и скепсис немедленно трансформировались бессмертным «Это не Рио-де-Жанейро».

Воинственно накрашенная блондинка и юноша в свитере неопределенного цвета скользнули безразличными взглядами, сидящий за дальним, прямо напротив входа, столом, человек встал, шагнул навстречу – за несколько мгновений, предшествующих рукопожатию, Тарновский успел рассмотреть его – лет тридцати, среднего роста, коротко стриженый, светловолосый, простоватое, хотя, и довольно приятное лицо. В следующий момент неуловимые признаки заочного знакомства определили в нем того самого ГГ, вспыхнули категорической формулой: «Ну, как есть – ПТУ»; сразу следом откуда-то свалилась еще одна мысль, совсем уж пессимистическая: «Кина не будет».

Скованность и неуверенность исчезли, уступив место безразличию, развязному высокомерию; Тарновский не сделал и попытки придти на помощь собеседнику, рассыпавшемуся в сложных построениях претенциозно-витиеватого приветствия. «Даже с ПТУ перебор». – думал он, издеваясь над собой, мучительно придумывая повод для побега. Ему стало скучно, дико, нестерпимо скучно, захотелось домой, в уютный торшерный купол, в обволакивающий плен любимого чтива, и он с тоской листал страницы предстоящей встречи, за каждой ожидая увидеть долгожданный финал.