Роберт Хайнлайн - Уплыть за закат. Жизнь и любови Морин Джонсон. Мемуары одной беспутной леди

В Фивах можно было учить либо немецкий, либо французский. Эдвард выбрал французский, а за ним и Одри, поскольку отец и мать тоже в свое время учили французский и переходили на него, когда хотели при нас поговорить о своем. Одри с Эдвардом создали прецедент, которому мы все стали следовать. Я занялась французским еще до школьных уроков – мне не нравилось, когда при мне говорили на непонятном языке. Этот выбор оказал влияние на всю мою жизнь – но это опять-таки другая история.

– Французскому можешь обучить его сама – включая французские поцелуи, о которых меня спрашивала. А незнакомец, испортивший нашу Нелл, – он умеет целоваться?

– Еще как!

– Прекрасно. Он был мил с тобой, Морин?

– Очень мил. Немножко робок, но это у него, думаю, пройдет. Да, отец, – это было не так здорово, как я ожидала. Но в следующий раз все будет как надо.

– А может быть, в третий раз. Ты хочешь сказать, что нынешняя попытка была не так приятна, как мастурбация. Правильно?

– Ну да, это я и хотела сказать. Все кончилось слишком быстро. Он… Боже мой, да вы же знаете, кто возил меня в Батлер. Чак. Чарльз Перкинс. Он такой милый, cher papa… но понимает в этом еще меньше меня.

– Неудивительно. Тебя-то учил я, и ты была прилежной ученицей.

– А Одри вы тоже учили, пока она не вышла замуж?

– Ее учила мать.

– Да? Мне сдается, ваши наставления были обширнее. Скажите, а замужество Одри тоже устроил Фонд Говарда? Она так и познакомилась с Джеромом?

– Морин, нельзя задавать такие вопросы, строить предположения будет невежливо.

– Ну, извините. Оплошала.

– Беззастенчивость непростительна. Я никогда не обсуждаю твоих личных дел с твоими братьями и сестрами – не спрашивай и ты меня об их делах.

Почувствовав натянутый поводок, я осадила:

– Простите, сэр. Просто все это для меня так ново…

– Хорошо. Этот молодой человек – все эти молодые люди – вполне приемлемая перспектива для тебя… а если меня кто-то из них не устроит, я скажу тебе почему и не пущу его в дом. В довершение всего у каждого из них живы и родители отца, и родители матери.

– Ну и что тут такого? У меня не только оба дедушки и обе бабушки живы, но и у них у всех живы родители, так ведь?

– Да. Хотя прадедушка Макфи только зря небо коптит. Уж лучше бы он умер в девяносто пять. Но в этом-то все и дело, дорогая дочка: Айра Говард завещал свое состояние в целях продления человеческой жизни, а учредители Фонда решили поставить дело как на племенном заводе. Помнишь родословную Бездельника, за которую я и отвалил такие деньги? Или родословную Клитемнестры? У тебя в роду долголетие, Морин, причем по всем линиям. Если ты выйдешь замуж за молодого человека из списка Говарда, у ваших детей тоже все предки будут долгожителями. – Отец повернулся на сиденье и посмотрел мне в глаза. – Но никто – никто! – ничего от тебя не требует. Если ты разрешишь мне записать тебя в Фонд – не сейчас, а, скажем, на будущий год, – это значит только то, что ты получишь возможность выбирать еще из шести, восьми или десяти поклонников, не ограничивая себя немногими своими ровесниками из округа Лайл. Если ты, например, решишь выйти за Чарльза Перкинса, я ни слова не скажу против. Он здоров, хорошо воспитан, и если он не в моем вкусе, то, может быть, в твоем.

(И не в моем, папа. Кажется, я его просто использовала. Но я обещала ему матч-реванш… так что придется.)

– А если мы отложим это до будущего года, отец?

– По-моему, это здравое решение. Постарайся до тех пор не забеременеть и не попасться. Кстати – если ты запишешься и молодой человек из твоего списка придет познакомиться с тобой, можешь опробовать его на диване в гостиной. Это удобнее и безопаснее, чем в судейской ложе, – добавил он с улыбкой.

– Да маму удар хватит!

– Не хватит. Ее матушка в свое время устроила для нее то же самое… вот почему Эдвард официально считается недоношенным. Глупо было бы вступить в говардовский брак и уже после венчания обнаружить, что у вас не может быть детей.

Я онемела. Мать… моя мать, считавшая слово «грудь» неприличным, а «живот» – вопиюще грязным… Мать со спущенными панталонами непристойно елозит своими похабными ягодицами по дивану бабушки Пфайфер, мастеря внебрачного ребенка, а бабушка с дедушкой закрывают на это глаза! Легче поверить в непорочное зачатие, в Преображение, в Воскресение, в Санта-Клауса и пасхального зайчика. Мы совсем не знаем друг друга – а уж своих родных и подавно.

Вскоре мы въехали во владения Джексона Айгоу – восемьдесят акров, все больше камень да пригорки, а посредине хибара и ветхий сарай. Мистер Айгоу что-то там выращивал, но как эта ферма может прокормить его с тощей, изнуренной женой и кучей грязных ребят, в голове не укладывалось. В основном Джексон Айгоу зарабатывал тем, что чистил выгребные ямы и строил уборные.

Несколько детей и с полдюжины собак тут же собрались вокруг двуколки; один из мальчишек с криками кинулся к дому. Вышел мистер Айгоу.

– Джексон! – окликнул его отец.

– Я, док.

– Уберите-ка собак от повозки.

– От них не будет вреда.

– Уберите. Я не хочу, чтобы они прыгали на меня.

– Как скажете, док Кливленд! Джефферсон! Отгоните-ка собак на задний двор.

Те послушались. Отец слез, тихо бросив мне через плечо:

– Сиди в двуколке.

Пробыл он в хижине недолго – и хорошо, потому что их старший парень, Калеб, примерно мой ровесник, все приставал, чтобы я пошла с ним поглядеть поросят. Я его знала по школе – он уже несколько лет сидел в пятом классе – и считала, что его в скором будущем ждет суд Линча, если чей-то отец не убьет его раньше. Пришлось сказать ему, чтобы отвалил от Дэйзи и не докучал ей, – она мотала головой и пятилась. Для подкрепления своих слов я достала из стойки кнут.

Я была рада, когда отец вернулся.

Он молча сел в двуколку, я цокнула, и Дэйзи тронулась с места. Отец был мрачен как туча, поэтому и я сидела тихо. Когда мы проехали с четверть мили, он сказал:

– Сверни-ка на травку. – Я свернула и сказала Дэйзи: – Тпру, девочка.

– Спасибо, Морин. Полей мне, пожалуйста, на руки.

– Сейчас, сэр. – Двуколку для выездов в город делал на заказ тот же каретный мастер, который поставил отцу беговые коляски, – сзади в ней был большой багажник с фартуком от дождя. Там отец возил разные вещи, которые могли понадобиться ему на вызове, а в черный саквояж не умещались. В том числе вода в жестянке из-под керосина с носиком, тазик, мыло и полотенца.

Я полила, он намылил руки, снова подставил их под струйку, отряхнул и еще раз вымыл в тазике и вытер чистым полотенцем.

– Вот так-то лучше, – вздохнул он. – Я там не садился и по возможности ничего не трогал. Помнишь, Морин, какая ванна у нас была в Чикаго?

– Ну еще бы!