Ярослав Калфарж - Космонавт из Богемии

Предчувствует ли Гус обман? Невозможно сказать – его взгляд всегда устремлен вперед, он как будто видит чудеса за гранью реальности, будто может проникнуть туда, узнать скрытые истины. В Констанц Гус прибывает целым и невредимым, селится в доме вдовы. Ее длинные темные волосы спускаются до колен, а в глазах стоит разочарование погибшей любви. Она никогда не смотрит Гусу в глаза, говорит с ним строго, как с непослушным мальчиком. Она готовит для него овощной суп, и Ян, стараясь не пачкать бороду, макает в него хлебные корки. Он рассказывает вдове о том, что ни одна земная организация не способна обеспечить подлинного спасения.

Его вера не будет никому предписана или навязана. Те книги, которые он любит и ненавидит, нельзя сжечь. Его народ не очернит себя алчностью. Гус проповедует в Констанце вопреки приказам властей – его убеждения и порывы неподвластны инстинкту самосохранения. Когда Гуса забирают в тюрьму, вдова целует его. Те, кто его судил, поставили ему на лоб знак – ересиарх. Предводитель еретиков.

Семьдесят три дня он проводит в подземелье замка со скованными руками и ногами, ест серый от плесени хлеб. Священники плюют на него на допросе, требуют отречения, но он отказывается. Человек свободен, бросает он им в ответ. Свободен ходить под Богом.

Его приговаривают к смерти.

Палачи с трудом поддерживают огонь, точнее, тело Гуса не спешит загореться. Желая помочь, старушка из публики подбрасывает охапку хвороста, чуть поддержав бессильное пламя.

– Sancta simplicitas! – восклицает из огня Гус, его ступни краснеют.

«Святая простота».

При сорока четырех градусах Цельсия белок в клетках тела, известного как Ян Гус, начинает разрушаться. Температура растет, и верхние слои кожи отслаиваются как на колбасках. Нижний, более толстый кожный слой твердеет и лопается, паста желтого жира вытекает наружу и с шипением выгорает. Мышцы пересыхают и коченеют. Затем неизбежно сгорают кости, как будто твердое основание человека есть не душа (ее нигде не видать), а этот хрупкий каркас. И вот Ян Гус мертв. Когда-нибудь его именем назовут космический корабль.

А тварь опять взялась за меня. Я снова на том же диване. Дед с бабушкой одеты для похорон. В руках я держу тарелку, которую дал мне дедушка, ем курицу, макаю хлеб в жир, а затем пальцами подбираю крошки.

– Я не пойду, – говорю я.

Дедушка забирает тарелку и поднимает меня, сжимает так сильно, что я ощущаю, как еда движется внутри тела. Он ставит меня на ноги, а бабушка целует, я чувствую на ее губах вкус жира и спиртного.

За долгие часы их отсутствия тишина в гостиной меняется. Я там один. Шима вынюхивает мышей во дворе. Часы, механические и мертвые, непреклонно тикают. Стальные тросы лопаются один за другим, кабина подъемника на миг зависает в воздухе, прежде чем начать падать. Я включаю телевизор, шестичасовые новости. Малый бизнес расширяется, коммунисты давно изгнаны, и мы свободны жить как хотим. Свободны путешествовать и целоваться, свободны хранить молчание, пока кабина подъемника падает все ниже и ниже, пока мы не станем вольны умереть. Свободны быть тем, кем хотим. Дед с бабушкой возвращаются в семь, я в том же кресле, не помню, как я сюда попал, не помню, что собирался делать… и вдруг опять становлюсь одиноким обитателем «Яна Гуса 1» и, взмокший от пота, гляжу на своего визитера.

– Sancta simplicitas! – говорит существо. – Тебя-то я и искал.

– Тощий человек, – произнесло существо.

Я молча разглядывал пустую бутылку из-под виски.

Слова не проходили через мой ушной канал, не колебали барабанную перепонку, не наполняли череп, как человеческий голос. Звук походил на ноющую боль, легкий ступор.

Я повернулся и поплыл вперед. От давления на виски́ перед глазами мелькали зеленые и синие пятна. Если бы я шел, то, несомненно, шатался бы от стены к стене, нащупывая дорогу как пьяный или слепой. Но отсутствие гравитации позволяло передвигаться плавно, и, не оглядываясь, не признавая дыхание и шорох позади, я вернулся в Гостиную, пристегнулся в кресле перед Панелью и принялся зачарованно рассматривать, как ви́ски скользит в моем космическом стакане, сделанном в форме топливного бака космического корабля: острый край понизу, круглый сверху, чем-то напоминает человеческое сердце. Жидкость плавала в нем хаотичными пятнами, пока я не высосал ее, выпустив в свой кровоток.

Спиртное распалило мой гнев, я стал рабом, лишившимся оков, согнулся, чтобы ухватить поводья «Яна Гуса 1», этого великолепного стального зверя, и врезаться на нем в породившую меня планету. Труд, изоляция, физическое истощение – я вынес все, чтобы моя жена взяла и просто исчезла. Я замыслил конец света. Каким-нибудь образом я превращу «Яна Гуса 1» в разумный метеорит, разверну его и направлю прямо к Земле. Я как-нибудь избавлюсь от влияния законов физики, прорвусь сквозь атмосферу и подожгу планету. Мое обугленное тело оживет, и я найду Ленку. Посажу ее с чашкой кофе посреди апокалипсиса и спрошу, о чем она думала, когда проснулась однажды утром и поняла, что хочет уйти, что бы это ни значило.

Любовь может превратить нас в военных преступников. Панель ожила, показав три непрочитанных сообщения, одно из них – напоминание, что через час начнется моя сессия вопросов-ответов в прямом эфире с избранными землянами. Трансляция моего общения с обычными гражданами – детьми в футболках с моим изображением, женщинами, называвшими мою жену «счастливицей», людьми, которые задают простые вопросы вроде «пью ли я пиво» и «как я справляюсь без душа». Техники сглаживали мои изможденные космосом черты, так болезненно подчеркиваемые высоким разрешением, накладывали фильтры и ретушь, чтобы кожа выглядела свежей и натянутой, ибо чего стоит герой, теряющий привлекательность?

– Я пас, – ответил я на напоминание Петра.

– Тощий человек, ты уже признал мое существование, – продолжило существо. – Неразумно с твоей стороны снова его игнорировать.

Я запустил бутылку из-под виски дрейфовать, но с куда большим удовольствием расколотил бы ее о стену.

– Сочувствую насчет твоего партнера женского пола. Похоже, ваши социокультурные ритуалы конфликтуют с биологической реальностью.

Я посмотрел на него. Голос был тонкий, похожий на детский, но каждое слово сопровождалось низким рычанием, будто у неисправного радио. Зубы стиснуты в судорожной ухмылке, все глаза моргают одновременно.

– Что это было?

– Прости, что?

– Что ты со мной делал? Я это чувствовал.

– Я путешественник, – ответило существо.

– Доктор Куржак будет в восторге, – заметил я. – Это полностью соответствует его ожиданиям. Переживание старых травм, персонификация страхов, вот ведь сволочь.