Роман Корнеев - Лишь тень

Я, помню, кинулся возражать что, дескать, не могу представить себя без мудрого ока Учителя, но он лишь тихонько посмеялся над этим и, ссутулясь больше обычного, побрёл в раздумье прочь.

Странно, я вдруг подумал, что после того мне довелось видеть старика лишь два раза (последний раз не считается, те мёртвые стеклянные глаза ни имели ничего общего с моим Учителем), и оба из них оказались для меня чрезвычайными. Если не по сути, то по важности. Это даёт мне повод подозревать, что отнюдь не все подводные течения, что бушевали вокруг моей персоны в то время, мне удалось позже вычислить. Память – хорошая штука, но только не в том случае, когда она осталась единственным, что продлевает твоё существование на ещё один долгий мрачный день. Хотя… я привык уже.

Створки, самые тяжеловесные из всех, что мне приходилось встречать, начали приоткрываться под моим пристальным взором. Мне действительно тогда было очень плохо, странное чувство утраты, настолько тяжелой и непоправимой, что и не понять его, не пересилить, которое словно поселилось во мне в последние дни, теперь бушевало вовсю. Если только болото может бушевать. Было ощущение, что меня предали, причём предали совершенно беззастенчиво и подло.

Тем не менее, я шагнул вперёд. Так ныряют в ледяную воду.

Зал Совета, открывшийся моему взору, представлял собой скорее не зал в обычном моём понимании, а пугающих размеров крытую полукруглую анфиладу, где каждая из комнаток-капсул, расположенных ярус над ярусом и открытых в сторону геометрического центра помещения, глядела на тебя исподлобья умными и требовательными глазами. Эти спирали огней, таящихся в полумраке, безмолвные и словно бы неживые, возносящиеся на сотни метров вверх, и я, маленький, подавленный. Совершенно не готовый к такому приёму. Беспомощно, как мне казалось, пялящийся на будто бы висящие в воздухе ажурные конструкции, переплетающиеся с полуокружностями дорожек-транспортёров, на которые словно были нанизаны «приёмные» Советников. Всем известно, что Совет постоянно меняет состав, что любой Советник может занять то место в Совете, которое посчитает нужным. Теперь я видел всё это в действии, в конктретике реализации того, что смогло быть воплощённым в живую архитектуру этого места. Совет был, да и должен был оставаться – живым организмом, выделяющим из себя в большой мир всё то лучшее, носителями чего были люди, его составляющие. Невозможно представить, насколько гармоничной должна быть жизнь тех, кто проводит здесь большую часть своего времени, чтобы достойно конкурировать с необычной грацией и ажурной мощью Зала Совета.

Пьедестал, перед которым я очутился, и который как-то сразу не заметил, загорелся неярким зелёным цветом, молчаливо указывая то место, где меня смогут услышать. Небольшое возвышение сделалось для меня чуть ли не вершиной величайшей из гор нашего мира, я поднимался по трём ступенькам словно немощный, истекая потом, предательски лившимся мне между лопаток. А если меня спросят о чём-нибудь? А ведь верно – спросят, что же тогда? Таким я казался самому себе, как же дела обстояли на самом деле… кто его знает, но я всё же льщу себе надеждой, что всё было далеко не так плохо, как казалось.

Я смог чётко вскинуть обе руки в приветствии максимального уважения, поскольку толком не знал, что бы ещё сделать такого, однако моя бубновая шестёрка, вопреки ожиданиям, битой не оказалась. Весь Совет разом, как единый человек, встал и ответил мне тем же жестом.

Потрясающее зрелище. Достижению подобных высот многие из тех, кого я знал, посвятили бы всю свою жизнь. Я получил это удовольствие исключительно, мне тогда казалось, в качестве дара. Ой, ли!..

[обрыв]

До того самого момента ход диалога мне был абсолютно понятен и где-то даже близок, поскольку таковую возможность, если вы помните, я предполагал заранее. Однако то, во что вылилось это мероприятие, я нашёл исключительно настораживающим.

Голос, льющийся сверху, спросил меня:

– Отчего вы такой положительный?

Я немного опешил. О, неужели я всё ещё имел достаточно силы воли, чтобы возражать?!

– Что вы имеете в виду, господин?

Однако мой крошечный демарш прошёл незамеченным. Голос, как ни в чём не бывало, продолжал вещать.

– Общеизвестно, что молодые люди склонны не вполне самокритично подходить к собственному поведению. Собственно, для того и создан был общественный орган Совета Образования. Его члены, Учителя исходят в своём подходе к молодежи из самоцели купирования их естественных антисоциальных предрасположенностей, то бишь, если конкретнее, воспитание рядового члена общества есть, в какой-то мере, насильственная его реморализация в свете общественных отношений.

Я уже поумнел достаточно, чтобы просто молчать.

– Так вот, мы тут только что со всей внимательностью выслушали нашего достойного коллегу, бывшего члена Коллегии Совета Образования, бывшего Советника Луи Сен-Руаля, вашего Учителя. Что мы услышали? Заботлив, работоспособен, трудолюбив, предупредителен, целеустремлён, не чувствителен к таким естественным раздражителям, как конкуренция, общителен, но вместе с тем благоразумен и осторожен. Идеал не только Пилота, каковым он является, но и вообще представителя любого из направлений нашей общественной жизни.

Непонимающий мой взгляд продолжал пялиться меж балок ажурных конструкций Зала Совета, что ещё оставалось делать? Что они вообще хотят этим сказать?

– Нас заботит всякое отклонение, пусть и в хорошую сторону. Вы должны нас понять, молодой человек, вам или вашему, упаси Боже, дублёру придётся вести «Тьернон» в его первую и последнюю исследовательскую миссию. Человек, который взваливает на свои плечи столь непомерный груз, должен быть понят нами от начала до конца. Иначе мы рискуем однажды переоценить его силы…

Ненавижу, когда обо мне говорят в третьем лице. А посему позволю себе пару слов отсюда, из моего настоящего. Тех слов, что никогда не пришли бы в голову мальчику, стоявшему в потоке льющегося на него света посреди Зала Совета. Да, теперь я действительно понимаю всю глубину болота, в которое меня тащили всю ту часть жизни. Болота сладостного, мягкого, как перина, уютного как руки матери. Я должен был быть исполнителем, от меня требовалось только одно – довести. Однако просчёт дал себя знать. И ещё как. Я же действительно любил то, что мне навязывали, я рвался идти строем на парад, я даже был готов для этого начистить сапоги хоть всему гарнизону, а они всё ещё видели за этим лишь картонные декорации. И просчитались.

Ни с того, ни с сего огромная платформа подо мной дрогнула и понеслась куда-то вверх, вознося меня на невероятную высоту, туда, под самый свод. Я даже не успел как следует струхнуть.