Аркадий и Борис Стругацкие - Машина желаний (сценарий). Вариант 2

Он резко поднимается и скрывается за холмом.

– Зря вы так, – говорит Профессор.

– Что – зря? Ну что – зря? Врет же он все. Только что придумал. Я же его насквозь вижу!

– Нет-нет. Я ведь его давно знаю. Биография у него страшненькая. Сталкером стал еще мальчишкой, в тюрьме сидел несколько раз, калечился, и дочка у него на самом деле мутант, «жертва Зоны», как пишут в газетах. Он несколько лет назад работал у меня в институте лаборантом, так что я…

– Все равно врет. Не в дочке дело. Насчет дочки ему сейчас в первый раз в жизни в голову пришло. А просто люмпен не любит, когда его называют люмпеном. Он нуждается в высоком штиле, ему благородство чувств подавай… Граф, швырнув перчатку, гордо удалился. А домой он вернется с мешком денег, вот увидите…

– Чувствуется рука мастера. Ладно, не в этом дело.

Пауза. Затем Профессор ухмыляется:

– С добычей вернулся – счастье. Живой вернулся – удача. Патрульная пуля – везенье. А все остальное – судьба.

– Что это за унылая мудрость?

– Местный фольклор. Вы все время забываете, что мы находимся в Зоне. В Зоне нельзя делать резких движений и допускать резких высказываний.

– Виноват. Только не люблю я, когда вокруг простых вещей разводят философические сопли.

– А что вы вообще любите?

– Раньше писать любил, а теперь ничего не люблю. И никого.

– Вам никогда не приходило в голову, что будет, когда в это самое место, куда мы идем, поверят все? Когда они все сюда кинутся, тысячами, сотнями тысяч? – вдруг спрашивает Профессор.

– И сейчас многие верят, да как добраться?

– Доберутся, дружок, доберутся. Один из тысячи, а доберется. Добрался ведь Дикобраз… А Дикобраз еще не самый плохой человек. Бывают люди и пострашнее. Золото им не нужно, и семейных дел у них никаких нет. Они будут мир исправлять, голубчик! Весь мир переделывать по своей воле, все эти несостоявшиеся императоры всея земли, великие инквизиторы, фюреры всех мастей, благодетели и благоносцы… Думали вы об этом?

– Откровенно говоря, нет, – отвечает Писатель.

– А вы подумайте. Что касается меня, то я склонен верить в страшные сказки. В добрые – нет, а в страшные – да…

Писатель, кривя рот, пристально разглядывает Профессора.

– Ничегошеньки вы все-таки в людях не понимаете, – говорит он наконец. – Опять философические сопли. Разумеется, он, может быть, и придет туда весь мир переделывать, но ведь на самом-то деле на мир ему наплевать, нужны ему бабы, водка нужна, денег побольше… Ведь у них же воображения ни черта нет, профессор! Ну, в крайнем случае пожелает он от всего сердца, чтобы его начальника автомобилем переехало… Поймете вы, откуда все эти фюреры берутся? Либо его бабы не любят, либо критики не ценят, либо изо рта у него воняет невозможно… Вы, профессор, сами в этом убедитесь, когда до места доберетесь… Я ведь вас тоже насквозь вижу. У вас же на лице написано, что вы-то как раз и замыслили какое-то чудовищное благодеяние всему человечеству. Другой бы на моем месте испугался. А я – видите? – спокоен!

– За меня вы спокойны, – говорит Профессор. – Оно и видно. Всех под свою мерку меряете. Политик, социолог из вас, знаете ли… За меня вы спокойны. А за себя?

– За себя? Ну, мои дела никого не касаются. Мне на весь ваш мир наплевать. Меня во всем вашем мире интересует только один человек – вот этот… – Писатель тычет себя в грудь пальцем. – Стоит чего нибудь этот человек или нет? Зря он до сих пор небо коптит или все-таки слепил свой золотой кирпичик…

– Послушайте, – говорит Профессор. – Не надо себя обманывать. То вы говорите, что идете туда за вдохновением, то за красотой, то за покоем…

– А вот когда я узнаю, что я такое, тогда мне будет и покой, и вдохновение, и красота…

– А если вы узнаете, что вы – дерьмо? Если узнаете, что не только своего кирпичика не слепили, но и чужой сожрали? Хорошенький покой!

– А вот это, дорогой Эйнштейн, уже не ваше дело. Занимайтесь, пожалуйста, своим человечеством, только минус я.

– Да-да, это понятно. Меня ведь беспокоит вот что. Мне кажется, что на самом деле вам просто хочется, чтобы все от вас отстали и по возможности – навсегда.

– Золотые слова!

– Но раз все – значит, и я, – говорит Профессор. – Поэтому я и прошу вас: подумайте все-таки, зачем вы идете. Хорошенько подумайте! Ведь существуют миллиарды людей, которые совершенно не виноваты в том, что вы – дерьмо.

Возвращается проводник.

– Хватит валяться, – говорит он. – Пошли…

Они бредут по проселочной дороге, покрытой тончайшей пылью. При каждом шаге пыль взлетает и некоторое время висит в неподвижном воздухе. Вдоль дороги тянутся ветхие телеграфные столбы. Очень жарко, впереди над дорогой висит горячее марево.

Профессор, идущий первым, вдруг останавливается, оборачивается к своим спутникам и растерянно произносит:

– Там машина какая-то… И двигатель у нее работает…

– Не обращай внимания, – говорит проводник. – Он уже двадцать лет работает. Лучше под ноги гляди и держись середины…

Они проходят мимо стоящего у обочины совершенно новенького, как с конвейера, грузовика. Двигатель его работает на холостых оборотах, из глушителя вырывается и стелется по ветру синеватый дымок. Но колеса его по ступицы погружены в землю, а сквозь приоткрытую дверцу кабины и сквозь дно кабины проросло тоненькое деревце.

Когда-то, вероятно в самый день посещения, огромный грузовоз тащил по этой дороге на специальном прицепе длинную, метрового диаметра трубу для газопровода. Грузовоз врезался в столб слева, а труба скатилась с прицепа и легла слегка наискосок, перегородив путь. Вероятно, тогда же сорвались и упали поперек дороги телеграфные и телефонные столбы. Теперь провода совершенно обросли какой-то рыжей мочалой. Мочала висит сплошной занавеской, перегородив проход по дороге.

Жерло трубы черное, закопченное, и земля перед ним вся обуглена, словно из трубы не раз обрушивалось коптящее пламя.

– Это что – туда лезть? – спрашивает Писатель, ни к кому, в частности, не обращаясь.

– Прикажу и полезешь, – холодно говорит проводник и подбирает с обочины несколько булыжников. – Ну-ка, отойдите. – Отведя руку, он швыряет булыжник в жерло трубы, а сам отскакивает.

Слышно, как булыжник грохочет и лязгает внутри трубы. Подождав немного, проводник швыряет второй булыжник. Грохот, дребезг, лязг. Тишина.

– Так, – произносит проводник и медленно отряхивает ладони. – Можно.

– Он поворачивается к Писателю. – Пошли.

Писатель хочет что-то сказать, но только судорожно вздыхает. Он достает из-за пазухи плоскую фляжку, торопливо отвинчивает колпачок, делает несколько глотков и отдает фляжку Профессору. Писатель вытирает рукавом губы. Глаза его не отрываются от лица проводника. Он словно ждет чего-то. Но ждать нечего.