Глеб Океанов - Шизариум

Я разбогател и жил в горах, в собственном доме, брезгливо отмахивался от всех премий. Я переписывал и перепечатывал тексты, которые всё также носила мне дочь. Удивительно – она начала взрослеть, расти. Я спросил Элизабет об этом. Она ответила, что это дар ей за то, что она сделала для них. Теперь она растёт, чувствует, она даже может полноценно трогать предметы, есть, пить, она ощущает прикосновения ветра и воды. Я видел, как преобразилось её лицо, когда она говорила мне это, я видел, как она радовалась, и чувствовал, как от её рук исходит самое настоящее человеческое тепло, когда она обняла меня, радостно глядя, как на экране компьютера появлялись строчка за строчкой очередного «призрачного» романа.

Прошло ещё несколько лет, и такая вещь, как деньги, меня вообще перестала интересовать. Я стал законодателем жанра. Я иконой, богом и мессией – для обычных людей, конечно. Я-то знал, что я на самом деле никто, что за меня всё пишут призраки. А сам я не заслужил жизни вообще, а такой тем более. И от этой мысли я начал сходить с ума.

Мне хотелось прекратить, я хотел бросить это занятие, перестать целыми днями печатать и печатать, писать и переписывать. Я так давно не дышал свежим воздухом, я уже не помнил, что солнце можно видеть не только сквозь стекло, мне хотелось свободы… я, как и призрак, грезил о настоящей жизни… Но моя дочь всегда уговаривала меня, просила ради себя, ради её новой «жизни после жизни», ради других привидений, которые могут почувствовать себя с моей помощью живыми.

Постепенно я стал понимать, что попал в потусторонний заговор, что меня используют, это словно наказание за мои книги, за настоящие, действительно мои книги, те старые, которые с тех пор никто и не читал, которые не стоили никогда чьего-либо внимания и времени… Читали только романы, написанные мёртвыми…

Я пытался прекратить писать, тогда мне снились кошмары. Мертвецы приходили ко мне во сне и наяву. Кто просил, кто советовал, а кто и угрожал, и все твердили одно: «Напиши про нас!».

Я сходил с ума, хотелось рассказать хоть кому-нибудь о том, что со мной происходило… Но рядом никого не было, кроме моей мёртвой дочери и её мёртвых друзей. Моя Элизабет действительно росла, она стала настоящей красавицей, молодой девушкой. Мне становилось дурно при мысли, что она мертва, и ей не перед кем похвастаться прекрасным лицом, и никого не интересует её улыбка. С каждым новым романом она становилась всё прелестнее и краше, и всё озлобленней. Я знал, из-за чего это, причины всё те же: она мертва, и, насколько бы ближе к жизни она не подбиралась, живой ей от этого никогда не стать. И я ничем не мог ей помочь, даже сказать что-либо… Она тоже оказалась в ловушке: света в конце тоннеля достичь невозможно.

Через некоторое время я отважился, я спросил дочку, могу ли я написать своё. Я кое-что придумал спустя многие годы, не про призраков – про людей. Она сначала отшучивалась, мол, «Ты же сам решил когда-то писать про мёртвых, так в чём теперь дело?». Я не унимался. Когда она пришла в следующий раз, я снова попросил её, чтобы она уговорила их позволить мне только одну книжку, мою. На что она отвечала уже более агрессивно. Она сказала, что призракам не нравится, когда даже после смерти им не дают обрести покой, а я своими книжками терзал их души.

– Но если я и виноват в чём-то, то я уже давно отработал, я написал уже сотню книг…

– Это несопоставимо, папа, – отвечала она, взирая на меня с ненавистью, как на единственного виновника её горя. – Душевные муки можно уважить только душевными муками, а ты лишь двигаешь пальцами по клавиатуре. Вот когда твоя душа вытерпит всё то, что испытывали они, только тогда они успокоятся и отпустят и твою и мою души…

– Но это невозможно!

Потом я извинился, пообещал, что выполню всё, что они попросят.

Но я соврал… издал свою книгу, плоть от плоти мою, с моими муками, мыслями и терзаниями… Это стало роковой ошибкой, моей последней роковой ошибкой. Надо было сразу писать честные книги, теперь уже поздно…

На моей могиле не написано «Любящий муж» или «Заботливый отец», там написано: «Мёртвый писатель».

Не знаю, кому пришло в голову написать такое на моём надгробном камне, но я это действительно видел… лично.

Уже много лет я мёртв, и здесь, поверьте мне, не очень приятно. Я нашёл способ передать мою историю живым, и вот я её диктую…!»

Молодой паренёк перестал стучать по клавиатуре.

– Стив, простите, я устал. Можно мы допишем это завтра?

– Нет, Расти, пиши, давай, ещё много надо написать. Ты пока что написал очень мало, а надо ещё много написать. Ты станешь богатым, ты станешь известным, Рассел, ты только пиши, не останавливайся, пиши, давай. Напиши всё, что произошло со мной. Пиши-пиши. Это только начало!

Уфа

Лето 2007

«Афоня будет очень болезненным мальчиком». Это сообщили родителям сразу же после рождения ребёнка, но ни хромоногий отец, ни страдающая астмой мать не придали этому особого значения.

Афанасий рос жутким шалопаем, и первая дюжина его лет пролетела как неделимый яркий блик. Но уже тринадцатый день рождения он встречал в операционной – переходный возраст нуждался в резервах организма, каковых у Афони не имелось, его программа оказалась полностью отработана. И с тех пор всё его тело начало разрушаться. Только в тот момент его и сами не очень-то здоровые родители поняли, насколько в действительности страшен удел их сына.

В течение года врачи спасали жизнь мальчику от всевозможных болезней, скрытно развившихся в его организме на протяжении многих лет. Скоропостижная смерть его предотвратили, но на дальнейшей счастливой и беззаботной жизни поставили крест.

От прежнего мальчугана не осталось ничего: прыщи и язвы рвали ему кожу, мышцы обмякли, кости стали как тонкая фанера. Но главное – отныне всё несло ему смерть. Афоня мог есть только специальную пищу, дышать только очищенным воздухом, ему нельзя мёрзнуть и потеть, поднимать тяжести и пользоваться бытовой техникой.

Один из врачей, важная личность в жизни Афони, старался зачем-то объяснить истощенному, бледному, дёргающемуся мальчику, как ему жить дальше. Он парой фраз перечислил ту пищу, которую можно употреблять Афанасию, аккуратно сообщил, что тому нельзя заниматься спортом, да и вообще много двигаться, что ему не стоит общаться с девочками, нельзя пользоваться компьютером, телевизором и вообще не стоит отходить от дома, а лучше от постели, потому что в любой момент ему может стать плохо. Тем самым врач описал всю будущую жизнь Афанасия, ведь действительно, кроме тех каш, которые ему прописали, Афоня за всю жизнь не попробовал больше ни одного блюда, он никогда не пробовал алкоголя, не путешествовал дальше магазина и больниц и не имел близости с девушками.

Читать дальше