Андрей Дашков - Собиратель костей

В любом случае я обрёл то, за чем меня послал Габриэль.

Силу и Вечность.

Это снова я, Санчо per se [5], так сказать, в «чистом виде». Надеюсь, вы слышите мой робкий голос? Я ведь тоже шепчу с этих страниц, как шепчут те, другие, – из глубины веков. Надеюсь, слова, записанные на бумаге, это свидетельство того, что я временами выходил из тени Большого Человека. По крайней мере оттуда высовывалась моя рука…

Кто разберёт мои каракули? Кто отличит их от иероглифов или клинописи Габриэля? Он оставляет этот птичий помёт, дурача тех, кого уже не будет. Просто так, на всякий случай. Шифры без разгадки… Главное, чтобы я сам мог разобрать впоследствии свои записи. Ха, они похожи на знаки, которые оставляешь, погружаясь в глубь невообразимо сложного лабиринта. Впереди нет выхода; единственная надежда – найти когда-нибудь дорогу к самому себе. К тому человечку, которого сотни земных лет назад оставил дрожащим у входа…

Но что это? Мягкий свет, мягкая музыка, прикосновения мягких рук… Шикарное местечко. Кажется, массажный салон. Габриэль лежит, расслабившись, с полотенцем на чреслах; над ним склоняются две полуобнажённые девушки с миндалевидными глазами и пухлыми губами. Азиатки.

А перед ним – Двуликая. Мне жаль её. За то время, пока мы путешествуем вместе, пятно у неё лице ещё немного увеличилось в размерах. Теперь уголок рта оттянут к уху, и она не вполне чётко произносит слова. Кроме того, кажется, что она постоянно криво улыбается. Но когда она поворачивается в профиль, я вижу печального ангела, которого мог бы полюбить.

Неизвестно почему я вдруг вспомнил: «Дверь отпирается словом любви и смерти…» Всего одна фраза из бреда ясновидящей. Однако в ту минуту я почувствовал, что эта дверь действительно существует. Разделяющая навеки или способная соединить. За нею – счастье и страдание… Я боюсь даже прикасаться к ней. Впрочем, контакта и не требуется, а слово может быть брошено случайно. Например, Габриэлем.

– Войди в меня, стань мною… – шепчет Двуликая.

Просит.

Умоляет.

Я знаю, что похоть тут ни при чем. Она хочет, чтобы он проделал с нею то же самое, что и со мной. Она хочет стать ТРЕТЬЕЙ в противоестественном союзе наших душ.

Меня продирает озноб, будто под загрубевшей шкурой хозяина есть ещё один слой – тонкая цыплячья кожа. Моя кожа… Я боюсь проникновения Двуликой и слияния с нею. Я боюсь запачкаться её чистотой. Мне не хватало только пережить кошмары изуродованной женщины как свои собственные. «Нет!» – ору я, но лицо Габриэля остаётся безмятежным. Я спрятан слишком глубоко; мой страх – что-то вроде приятной щекотки, лёгкое возбуждение на периферии сознания, заменитель сигары или рюмки коньяку…

– Почему? – с болью во взгляде спрашивает Двуликая.

Чёрный Ангел гладит её по щеке.

– Подожди ещё немного, – говорит он.

Вчера я впервые переспал с Двуликой. Габриэль велел мне сделать это. Вернее, деликатно предложил. «Вручаю тебе твою Еву», – сказал он с издевательской торжественностью, держа девушку за руку. Она скромно потупила взор, который я тщетно пытался перехватить.

И я взял её. Она была покорна и ласкова. Я чувствовал нечто большее, чем непродолжительное слияние тел. Порой я снова слышал её шёпот: «ВОЙДИ В МЕНЯ, СТАНЬ МНОЮ…» Иногда у неё был хрипловатый голос Эрики, иногда – проникновенный баритон Габриэля. И теперь я уже не боялся слияния. Сила освободила меня от одиночества, а её – от кошмаров…

Среди ночи мне отчего-то приснилась Клара в компании верного рыцаря Ричарда, Заворожённого Смертью. Они сидели на кушетке в её салоне; стрелка часов двигалась в обратном направлении, и ослепшая ясновидящая шептала шершавым голосом Ржавого Короля: «Кости… Мне нравилось откапывать их. Это занятие было сродни поискам сокровищ. Я находила белые твёрдые предметы в чёрной рыхлой земле, ивлекала их и складывала одной мне ведомым способом. Возникали странные для непосвящённого идеограммы. Я очищала кости мягкой кистью убитого мною археолога, и в моих пальцах они начинали блестеть, как самородки…»

Наутро я обнаружил, что дерево, под которым мы заснули, было старой яблоней. На ней висели огромные увядающие плоды. Никто их так и не сорвал; они остались ненужными и нетронутыми. С нижней ветки свисала дохлая змея.

Подозреваю, что это была одна из самых невинных шуточек Габриэля. К тому же, как выяснилось, Ева-Двуликая не боялась змей.

Я разглядывал бывшую монахиню в лучах рассвета. Таким пристальным взглядом всматриваются только в зеркало. Она не стеснялась ни своей наготы, ни своего уродства. Мы уже были одним целым, вернее, двумя третями целого; последующее разделение казалось чем-то вроде недолгой разлуки. И эта её невыразимая улыбка… Словно она заранее знала, что так все и будет…

Габриэль посмеивался, наблюдая за нами.

И я понял, в чем заключался урок. Я изменился необратимо и, надеюсь, к худшему. Я преодолел пустыню упадка, украшенную эстетскими безделушками и манекенами людей. Я больше никогда не смогу любить красивых женщин. Я узнал их слишком хорошо и слишком рано – породистых сук из отцовской «псарни». Они продажны, жадны, отвратительны в своей самовлюблённости. Лживые, плохо замаскировавшиеся проститутки, торгующие не только своими телами, но и душами. Впрочем, их души – это лишь довесок, бесплатная дешёвка, вроде кулька с символикой универсального магазина, в который продавец кладёт купленные вами трусики. То, что эти красавицы называют «любовью» на своём птичьем языке, – всего лишь их реальная рыночная стоимость. Для меня они грязнее самых вонючих потаскух. Из их стерильных ротиков несёт гнилью… Они избалованы, отравлены преклонением глупцов, они не способны на бескорыстие. Эти стервы надёжно отгорожены от подлинной любви стеклянной стеной своей приторной слащавости, резиновой сексуальности, фальшивой утончённости, своим кукольным совершенством. Зеркала, назойливо шепчущие «ты красивее всех», навеки ослепили их глаза, умертвили их сердца, скрыли от них само таинство жертвоприношения.

В отличие от них бедные дурнушки и откровенные уроды излучали ненависть к миру и благодарность к ближнему. Они отдавали себя целиком, беззаветно и не требовали ничего взамен. Чаще всего их ожидало убийственное разочарование, но оно ничего не значило. Невозможная любовь была их короткой жизнью; обман становился их смертью. В этом и заключался смысл жертвы, приносимой ими жестокому божеству, разъединившему людей, и они знали, что наказание все равно неизбежно. Вот ещё один повод для сочувствия: мне нравятся те, кто наперёд знает про плохой конец. Назовите это обречённостью, а я назову это человечностью.