Хидзирико Сэймэй - В час, когда взойдет луна

Он поднял на Пинну свои круглые глаза и странно моргнул.

— Уж не жалеете ли вы меня часом, Инна Сергевна? Не надо. У меня был выход. Для меня отвратительный, но верный: или гарантированная смерть, или превращение обратно в человека, а потом — всё-таки гарантированная смерть, ибо люди смертны. Я кровопийца не в силу превозмогших меня обстоятельств, а по своему выбору. И сейчас я на охоте.

— Почему он для вас отвратителен?

Волков снова запустил камешком в озеро — и, к огромному удивлению Пинны, промазал: с резким всплеском и похожим на лезвие фонтанчиком брызг камень ушел в воду, как пуля.

— Во-первых, он требует от меня поклониться существу, которое прошло мимо меня, когда даже упырь задержался и помог. В качестве оправдания мне говорят, что это существо прошло так же мимо собственного Сына — но это их дела. Я знаю, что оно есть, и что оно могущественно, но отказываюсь признать его добрым, и уж тем более отказываю ему в праве судить, а значит, и прощать, меня. Если их доктрина верна и этот великий Никто осудит меня на вечные муки — так тому и быть. Он будет не первым, кто пытался меня порвать на части из соображений высшего блага. И пусть мне уже никто не поможет; но никто и не помешает относиться к тому, кто все это устроил, с чем-либо кроме презрения. Это во-первых. Во-вторых, я не хочу быть человеком. Слишком много я этой породы насмотрелся, во всех видах. Мы не зря называем себя старшими, Инна Сергевна, потому что люди, в большинстве своем, дети. У них мелкие, детские интересы и мелкие, детские свары. Когда нас арестовали, наше немудрящее добро растащили соседи: все знали, что из тайной канцелярии живыми не выходят, чего добру пропадать? Я даже не был в обиде, когда узнал: разве можно обижаться на ребенка, который тащит у тебя табакерку, думая, что это игрушка?

— А ваши старшие лучше?

— В основном — хуже. Там, где большинство людей попросту не может, они обычно не хотят.

Пинна промолчала. Ей не хотелось говорить, не хотелось кидать камни — все было как-то… безнадежно.

— Вы любите подранков?

— Если вы сейчас, — Пинну опять обдало — в этот раз скорее эхом — чужого раздражения, чужой ярости, чужой жизни или не-жизни, — пошлете меня в преисподнюю и решите жить… ну, хотя бы этим озером, я буду чрезвычайно рад.

— Убирайтесь к дьяволу! — крикнула Пинна, развернулась и побежала прочь.

Она не ходила на озеро ещё две недели, но каждую ночь ей снилось, что она гуляет рука об руку с четырехсотлетним седым юношей.

Дни были однообразны. Работа, книги, иногда видео, редко — Сеть. В Сети она искала информацию о действиях и перемещениях советника при правительстве Европейской России. И — странное дело — застарелая фобия оставила её. В полнолуние она уснула без снотворного. Эти больше не имели права даже на её сны — в них вошел Волков.

Она начала искать материалы. Снова обратилась к врачу. Для человека с её историей это было вполне естественно. Нет, сказали ей. Невозможно. Это легенда — также как и способность превращаться в животных или истаивать туманом. Старшие — эмпаты. Иногда способны к телепатии. Гипноз, эндокринное воздействие — так называемый «поцелуй» — это тоже возможно, но вы совершенно чисты.

Она знала, что врачи ошибаются. Потому что мир был ярким и отчетливым. Потому что она видела каждый листочек на тополе через дорогу. Потому что однажды утром она, проснувшись, первым делом попыталась записать услышанную во сне мелодию.

И чувствовала себя двумерным предметом в трехмерном пространстве.

И ещё она знала, что Волков — когда дела не требуют его присутствия в дальних палестинах, — приходит на озеро каждый день.

А ей не нужно было озеро — ей теперь хватало цвета неба, шороха проехавшей автомашины, улыбки случайного прохожего. Потому что существо, которое всерьез рассматривало возможность её съесть, сейчас держало её голову над водой. В качестве извинения. Или просто из симпатии.

Но главное — главное — ушел страх. Как будто отпустил старый нервный спазм, исчезла привычная зубная боль. И когда он ушел, Пинна поняла, что боялась не старших. Боялась людей.

Людей, окружающего мира, движений, решений… Да, с той ночи. Когда улица, на которой она жила, вдруг вывернулась наизнанку и захотела проглотить её. С тех самых пор. Потому что предать могло что угодно. А сейчас она — странное дело — уже не чувствовала, а знала, что предательства можно ждать отовсюду, но жила с этим спокойно. От людей действительно нельзя требовать слишком многого. Они — дети. Они гоняются за дорогими и блестящими игрушками: квартира, машина, мебель, мультиканальный терминал… Ей вспоминался весенний танец бабочек над водой — и невеселый смысл этого танца: спариться, отложить яички и умереть. У некоторых бабочек даже нет пищеварительной системы. Но все же их танец легок и прекрасен. Но все же человеческая жизнь хороша сама по себе, пусть она и уходит на ерунду.

Пинна вернулась на озеро. Три дня Волкова не было — и она знала, почему: он ездил с президентом на какие-то переговоры в Брюссель. Без него на озере было… не так.

На четвертый день, в обед, он появился.

Нет. Не будет камешков.

— Зачем вы это сделали?

— Я ровным счетом ничего не сделал. Слово чести. Это вы сами.

— Я… — Пинна вдруг поняла, что сказать «не верю» она не может.

— Я «подтолкнул» вас там в кафе, в самый первый раз. Убрал панику. Вы могли просто задохнуться. И все.

— Но теперь… мне… интересно только с вами.

— Очень жаль, Инна Сергеевна. Потому что вы мне можете быть интересны только в одном качестве. И разве вы не заметили мира вокруг?

— Я… я заметила. Этого недостаточно.

— Почему? Ну вот объясните мне, почему. Он ведь хорош. Для меня, — он посмотрел на Пинну в упор, и её опять обдало эхом, только в этот раз она не поняла, каким. Просто сильная эмоция и все. — Он настолько хорош, что я стал тем, чем стал, чтобы жить в нем на своих условиях. Вы можете — я это просто вижу. Почему вы не хотите?

— Потому что я… не могу на ваших условиях… так, чтобы сделать их своими. И на своих — не могу. Вы же не повернете так, чтобы вас не было. Вы отпустите меня — и возьмете кого-то ещё. Зачем мне…?

— Таких людей, как вы, я не беру против их воли. А тех, кого беру, не будет жалко даже вам. И если вас не устраивает положение вещей — отчего не попробовать изменить его? В подполье живут не очень долго, но живут.

— Я… не умею драться. И не хочу прятаться.

— А научиться? Измениться. Стать. Захотеть.

— Мне тридцать семь лет, Аркадий Петрович. Я боялась мужчин, боялась детей… поэтому я одинока. Я… нравлюсь себе такой, какая есть. Я не хочу учиться причинять боль. Не хочу менять это в себе. А научусь прятаться — снова стану бояться. Зачем?