Хидзирико Сэймэй - В час, когда взойдет луна

Костя поднялся на крыльцо бухгалтерии, обменялся приветствиями с проходившим мимо братом Виктором, семинаристом-иезуитом, и постучался в двери.

— Здравствуй, Костя, — печально сказал доминиканец. По-настоящему печально. Значит, догадался, что к чему.

— Здравствуйте, — Костя посмотрел монаху в глаза и почувствовал, что краснеет. В самом деле, на поверку выходило свинство. Доминиканцы к нему не лезли с этой учёбой — напротив, он к ним попросился. Это ему было неловко, что он, рукоположенный поп, необразован и неотёсан. Сам попросился, сам ленился, сам соврал. Разве что антоновскую работу переписал — так тоже ни… ничего не запомнил. Ещё и парня в жульничество вовлек. Пастырь, блин.

— Костя, как ты думаешь, зачем я задаю сочинения по нравственному богословию?

Ну, такую связку даже деревенский олух построить может…

— Чтобы я понял, о чём речь, и к себе приложил. Только у меня не получается.

— Но ты же действующий священник. Как же ты исповедуешь?

— Я, — сказал Костя, — всё-таки кое-что понимаю. Не совсем ведь пальцем деланный, различаю «хорошо» и «плохо».

— Но тут мало самому различать. Человеку-то надо объяснить, что к чему. Ты же не говоришь ему — «сыне, ты согрешил, потому что я так чувствую»?

— Нет. Но человеку почти всегда все можно объяснить простыми словами, — он вспомнил тётю Лесю. — А если он понять не желает, то богословие тут тоже не поможет.

Брат Януш снова печально вздохнул.

— Костя, — сказал он. — Я знаю, что ты хороший исповедник. Знаком кое с кем из твоих прихожан. Знаю, что ты каждый раз каким-то наитием можешь объяснить человеку, что к чему. Но нельзя же на наитие всё время полагаться. Знания — они всё-таки как-то надежнее.

Костя посмотрел на дверь. Пружина была хорошая, добротная, дверь закрылась плотно, подходить к ней причин нет. Всё, отсрочки исчерпаны.

— Отец Януш, — сказал он. — Вы очень хороший учитель, но… в трёхлитровую канистру сколько воды ни лей — там всё равно останется три литра. Я, наверное, дальше сам…

Садик перед домом был аккуратный, ухоженный, чистый той лютой женской чистотой, которая не для кого-то, а в отсутствие кого-то. Зрелище, уже ставшее привычным. По деревням всегда было много одиноких женщин. Не нашла жениха, муж подался на заработки, да и остался в городе — это везде случается, а в здешних краях была ещё одна причина. И тут отметилась именно она.

На порог вышла крепкая фермерша лет семидесяти, в безрукавке, просторных затрёпанных джинсах — и с черной вдовьей повязкой на голове.

— Слава Iсусу Христу, — улыбка у нее оказалась доброжелательной, а голос — мягким.

— Навiки слава, — сказал Андрей, как было здесь принято. — Нас… прислала панi Швець.

— Ганок фарбувати? — спросила женщина, уверенной походкой сходя с крыльца и открывая им калитку. — Та я ж iще його не обдерла.

— То нiчого, — Андрей вздохнул с облегчением. — Ми й самi обдеремо. Тiльки дайте ножi або скло.

— Ти Андрiй чи Антон? — баба Таня глядела поверх их голов. — Бо менi про вас Шевчиха казала, а сама я вас iще й не бачила.

— Он Андрей. Антон — это я, — мальчик шагнул вперед. — Здравствуйте. Извините, я не говорю по-украински. Я это… москаль.

— Такий молоденький, — баба Таня протянула вперед руку. — Можна тебе побачить?

— Конечно, — Антон сделал ещё шаг и позволил ей ощупать свое лицо. Потом так же поступил Андрей.

— Який же ж ти москаль? Ти руський, — констатировала довольная осмотром баба Таня. [45] — Слава Иисусу Христу. — Навеки слава. Нас… прислала госпожа Швец. — Крыльцо красить? Но я его ещё не ободрала. — Это ничего. Мы и сами обдерем, дайте только нож или стекло. — Ты Андрей или Антон? Потому что мне про вас Шевчиха рассказывала, а сама я вас ещё не видела. (…) Такой молоденький. Можно тебя увидеть? (…) Какой же ты москаль, ты русский.

…Потом они отскребали большими осколками стекла старую краску с крыльца и со снятой двери. Слепая баба Таня очень уверенно двигалась по знакомому вдоль и поперек дому и саду, обрезала ветки, полола огород, наощупь отличая злак от сорняка — но чтобы покрасить крыльцо, нужен был кто-то, различающий цвета.

— Андрей, — прошептал Антон, убедившись, что баба Таня далеко. — Почему она не едет в город лечиться?

— Не знаю. Может, здесь не принято. Может, боится — одной в больницу, в чужом месте. А может, просто не хочет.

— Не хочет? — изумился Антон.

— Ну вот, например, считает, что слепоту ей послал Бог… Люди странные бывают. Может, ей так легче.

— Отдохнём? — Антон отбросил со лба мокрую челку. Андрей прищурился.

— Ручки болят?

— Болят, — уныло кивнул Антон.

— Штука, Вильям Портер, в том, чтобы на боль внимания не обращать, — Андрей снова начал орудовать скребком. В груди уже давно не ныло, а горело, но он только утирал пот и счищал краску дальше. Полторы недели он берег себя, нося руку на перевязи и стараясь не тревожить рану — но как только она зарубцевалась, начал снова нагружать плечевой пояс. Фехтовальщик с ослабленными мышцами рук — покойник.

— Вот эту ступеньку зачистим — и отдохнём, — пообещал он мальчику.

Когда садящееся солнце коснулось вершин деревьев, они уже наслаждались видом свежепокрашенного крыльца. Все — достаточно вялые — попытки уйти домой, не поев, были пресечены вновь вынырнувшей во двор бабой Таней. В доме было так же, как и во дворике — чисто, аккуратно, строго. Конечно, когда вещи на своих местах их легче найти…

— Будем уходить — докрасим ступеньки, — смущенно бормотал Антон, чтобы что-то говорить. — За ночь высохнут. Акрил — он быстро сохнет…

Миска вареников с картошкой, политых смальцем, с жареным луком и шкварками, избавила его от необходимости вести подобие светской беседы — а потом хозяйка взяла всё в свои руки.

— Ви де живете? — допытывалась старуха.

— В шестом доме по Надречной, — ответил Антон. — Он пустой.

И тут же прикусил свой глупый длинный язык.

— Знаю, — медленно кивнула баба Таня.

Шестой дом по Надречной был пуст по той же причине, что и её собственный. Жили четверо, уцелел один, да и тот давно умер.

— У нас тут було… лихо.

— Тётя Таня, — Антон вдохнул и выдохнул, как перед прыжком в воду. — А вы… не пробовали вылечить зрение?

— Та де там не пробувала, — женщина махнула рукой, — Пiвроку, як дурна, у лiкарнi пронидiла, у мiстi. Очi вилiкувати не можуть, але в печiнцi хворобу знаходять, у серцi, у нирках… Вбивають людей в тих лiкарнях, синку, отак воно.

— А что сказали.

— Дурне кажуть. Що все гаразд з очима, а не бачу я тому, що не хочу.

— Справдi дурне, — Андрей вытер тарелку последним кусочком хлеба. — Даруйте, панi Тетяно. Ми таки пiдемо ганок домалюємо.

— Мы… — Антон порывисто вскочил. — Посуду помоем…