Андрей Валентинов - Аргентина. Нестор

…Говорить лучше по-немецки. Поймут!

– Дин-дин-дин! – сказал дверной колокольчик.

Соль оглянулась. Старый, давно не знавший ремонта подъезд пуст, но лучше бы открыли сразу. Мало ли у кого хороший слух?

Шаги за дверью… Она вспомнила описание нужного человека. Двадцать восемь лет, высокий, спортивный, волосы темные…

– Вы к кому?

Рука дернулась к расстегнутой кобуре. Не двадцать восемь, а едва-едва пятнадцать, если не меньше, невысокая, светловолосая, тяжелый подбородок, внимательный взгляд. Спросила по-французски, но с акцентом.

Соль опустила руку, попыталась улыбнуться.

– Добрый вечер! Извините, что поздно, но мне нужен Крабат.

Тоже по-французски, и тоже с акцентом, от которого так и не смогла избавиться. Та, что ее встретила, скользнула взглядом по кобуре – и тоже улыбнулась.

– Крабат – это из сказки. Если точнее, из сорбской мифологии, эпический герой, Метеор, сын Небесного Камня. Таковой, мадемуазель, здесь не проживает.

Соль внезапно успокоилась. Конспиративная квартира, а что хозяйка ее лет, так на то и конспиративная, меньше подозрений.

– Я… Я знаю пароль. Три кольца…

– Три? – светлые брови взметнулись вверх. – Не четыре? У вас чрезвычайное положение? Мадемуазель, ваш пароль скоро в детских журналах напечатают. Неужели вы такие дилетанты? В общем, никакого Крабата здесь нет, а русский шпион Иванов живет в соседнем подъезде. Дорогу указать?

Соль покачала головой. Чрезвычайное положение… И это знает, и про шпионов, и, конечно, про Крабата. Никакие они не дилетанты, «Зеленый листок» тем и хорош, что служит вместо верительной грамоты. Сразу ясно, кто пришел, от кого и зачем.

Не повезло…

Повернулась, застегнула кобуру, шагнула к близким ступеням.

– Ночевать где будешь? На крыше? – толкнуло в спину.

Оборачиваться Соль не стала, плечами дернула.

– Мало ли чердаков? У меня костюм с подогревом.

– Это тоже чердак, хотя и называется очень красиво – «мансарда», – рассудила светловолосая. – Ладно, заходи, я как раз ужин грею. Ты обезьянину ешь?

– Ч-что?

…Одного возраста, одного роста, и лица чем-то похожи, только на одной летный комбинезон с черным «блином» на груди, другая же в простом сером платье, поверх которого накинуто пальто. И акцент одинаковый, немецкий, пусть и не слишком заметный.

– Жертюд Грандидье на самом деле, конечно, Гертруда. Фамилия знакома?

– Майор Пьер Грандидье…

– Мой дядя и заодно опекун. Но в вашей войне я не участвую, мне своей хватает. Крабата действительно нет, уехал три часа назад. Ты что, с ним стреляться пришла?

– Н-нет, мне просто поговорить. Крабат – единственный рыцарь в Париже, которому еще можно верить.

– Крабат – кто? Рыцарь? Он бы посмеялся. Ладно, что с вас взять, с марсиан? Застряли в своем Средневековье, как Янки у Марка Твена… Гертруда – слишком длинно, поэтому – Герда.

– Соланж. Но это слишком длинно, поэтому – Соль.

Александр Белов сидел на цементном подвальном полу, обхватив руками колени, и вполголоса читал «Думу про Опанаса». Привязалась! Стихи очень хорошие, да и сюжет, если подумать, близок и понятен.

С Всеволодом, сыном покойного поэта, Белов не раз сталкивался в ИФЛИ [23] Московский институт философии, литературы и истории имени Н. Г. Чернышевского. . Тот заканчивал школу и работал литературным консультантом в «Пионерской правде». Познакомились на ходу – и разбежались. А Багрицкого-старшего отец встречал на фронте. Тесен мир!

Отец и рассказал маленькому Саше, что настоящий Махно не преследовал евреев, они воевали в его Повстанческой армии и даже учили Батьку анархической премудрости. Красный комиссар Александр Белов-старший с махновцами общался неоднократно, но, как догадывался Саша, не воевал с ними, а… Как-то иначе. Но про войну отец рассказывать не любил, из РККА ушел сразу после Перекопа, и сыну в армию идти не советовал. Если повестку принесут, иное дело, а самому – смысла нет. Не та контора.

В предыдущем подвале были бочки, в этом – куча строительного мусора, которую наскоро сгребли в дальний угол. А в остальном похоже, окошки под потолком, решетками забраны, входная дверь дубовая, тараном не прошибешь. Из всех удобств – старое ведро у стены.

Воды не было, а просить Белов не стал. Из гордости! Просить в тюрьме – последнее дело, как объясняли ему видавшие виды приятели в интернате. Лучше язык узлом завяжи.

Не дочитал. Дверь с противным скрипом приоткрылась, затем распахнулась. Александр без всякой радости решил было, что в Варшаве проявили излишнюю оперативность, но тут же понял – не за ним.

– Поганые пшеки! Чтоб вы передохли, Himmekreuz, Donnerwetter, Hurensoehne verdammte, Schweinebande, bloede saecke!.. [24] Здесь и далее персонажи будут использовать выражения из обсценной лексики, переводить которые автор не считает возможным.

Александр искренне посочувствовал. Гостя не просто втолкнули, а сапогом, от всей души. Упал все же не лицом, а на бок, успев сгруппироваться. И тут же зашипел от боли, схватившись левой рукой за обмотанную грязными бинтами правую. Помотал головой…

– Ублюдки мазурские!

Встать даже не пытался, присел и то со стоном. Лицо в царапинах, синяк под левым глазом, один пиджачный рукав оторван, другой в пятнах крови.

– Здравствуйте! – сочувственно вздохнул Белов, вспомнив, что «доброго дня» в тюрьме не бывает. И в этом приятели его просветили.

Гость не без труда поднял голову, взглянул, поморщился.

– Мерещится, что ли? Ты же, парень, вроде по-немецки говоришь. А почему петлицы русские?

Поздоровался Александр действительно на языке Гёте – из вежливости. И пожалел. Объясняйся теперь! И тут же вспомнил, что в камеру к таким, как он, часто подсаживают внимательных слушателей. А что сапогом в спину, так это ради достоверности, строго по системе Станиславского.

Поправил шинель, плечами пожал. Мол, велик мир, много в нем чудес. Сам же любопытствующего взглядом из-под ресниц окинул, чтобы не так заметно. Парень как парень, его несколькими годами старше, в плечах же явно пошире. Лицо, если царапины убрать, на пропагандистский плакат просится – истинный ариец, только волосы темные. А больше и не скажешь, разве что «ублюдками мазурскими» соседей-поляков в Восточной Пруссии и Силезии титуловать принято.