Сергей Кулагин - «Хроники мёртвых городов – 2». Сборник рассказов

– Угу, – Инга отвернулась на другой бок и добавила, – зато теперь…

Закончить фразу не дал вопль с улицы. Показалось, что уже взвыла сама мамаша.

Артём со злостью откинул одеяло, вскочил с кровати, кинулся к окну. Со стуком захлопнул фрамугу: лучше задохнуться, чем сойти с ума. Громко стуча по ламинату босыми пятками, поспешил в ванную, чтобы шум льющейся воды заглушил эти звуки бедлама, всё ещё звенящие в ушах.

Ему вовсе не хотелось лезть под душ, подставлять себя под упругие струи воды, отфыркиваться, отплёвываться, вдыхать подчёркнуто свежие и намеренно бодрящие запахи геля, а после, содрогаясь от озноба, ощущать на коже жёсткость полотенца. Но так было заведено. С самого детства. Проснулся по будильнику – «на зарядку становись!», потом, как водится, водные процедуры. И это неизменный ритуал, даже если тебя плющит и ломает от недосыпа, и каждая мышца умоляет хоть на пять минут оставить её в покое. В упоре лёжа для отжиманий на спине, качая пресс, глаза сами закрываются. Организм предпочитает принять всё это за тягостный, муторный сон, вместо того, чтобы действительно взбодриться.

Хорошо всё-таки быть взрослым. Сам себе голова. Правда, порой сам себе и боль головная, но можно хоть что-то поменять в заведённом укладе. К тому же заведён он даже не тобой, но в детстве ты не задумываешься, тебе и в голову не приходит, что всё может быть иначе. Для тебе эта часть унылого утреннего подневольного существования: с мучительным пробуждением, кореженьем, именуемым «зарядкой», кашей, сначала застревающей комком в горле, а потом таким же комком лежащей в не проснувшемся желудке. Когда ты взрослый, можно отказаться от физических упражнений в шесть утра и посещать спортзал в комфортное твоему биоритму время. Оказывается, так можно. Взять и поменять уклад. К чёрту этот навязанный аутизм! И ты не сдохнешь, не захилеешь, не разжиреешь, если физические нагрузки будут не в муку, а в радость.

Жаль, что с душем так не получится. Утреннее омовение – это святое.

Было не особо приятно, зато вода мало-мальски сняла раздражение и неприязнь, смыла сонную тяжесть и хандру, всё унеслось в слив. Всплыло в памяти бабушкино из детства: «Куда вода, туда и сон». Полегчало. Вот только взбодриться не получилось. Тело вялое, зевота угрожала вывихнуть челюсть.

Кофе…

Кофе подвёл. Пока Артём тупил, глядя в открытый холодильник, поднялся беззвучно шапкой над туркой, затем с мерзким шипением загадил плиту. Остатки Артём слил в чашку – меньше половины вышло, но и ту случайно перевернул прямо на скатерть. По полотну тепло-песочного оттенка поползло тёмное пятно.

«Чёрная дыра» – пронеслось в полусонном мозгу. Инга взвоет. Стало стыдно перед женой. Разбудил, нагадил, а она, хоть и вредная спросонья, но добрая душа и хозяйка отличная. В доме чистота, порядок – всё на своих местах, надраено до блеска. Всё всегда настирано, наглажено. Вон рубашка его, как новенькая. Артём прикипал к вещам. Как Инга говорила: во что влезет, будет до дыр носить. Рубашку стирала каждый вечер, отутюживала к новому рабочему дню.

Хотя, что ж ей ещё делать? Детей у них нет. Не получается. Вот и уходит от беды своей в хозяйство с головой. С другой стороны, не знаешь даже, что лучше. Даст бог вот такого Саввушку и… Артём погнал дурные мысли.

В отделение вышел пораньше. А чего дома делать? Там бумагами займётся. Их всегда куча. Мигрантов проверить надо. Того же Каримыча. Свой вроде, но работа есть работа. Вот и он, лёгок на помине.

По двору шатался дворник. Именно шатался. Метла валялась посреди детской площадки.

– Каримыч! Ты с утра набрался или с вечера не протрезвел?

Дворник не ответил: то ли не понял, что обращаются именно к нему, то ли, действительно, был пьян до невменяемости. Взгляд совершенно стеклянный.

– Вот ведь зенки залил! Иди проспись!

Вообще за Каримычем подобного не наблюдалось. Тихий, спокойный, вежливый до почтительности, до какого-то раболепия, не пил он, не безобразничал, с работой справлялся лучше некуда. Двор в идеальной чистоте держал. Вообще к делу своему творчески подходил. Зимой бывало в окно выглянешь со своего верхнего этажа, а он с утра пораньше не просто снег уберёт, а какие-то узоры вычистил, вроде орнамента: звёзды, завитки да загогулинки всякие. Да и на песке на детской площадке черенком метлы все какие-то линии чертил. А зачем? Взрослый мужик, а ерундой занят. Да кто его разберёт, мигранта, может, он по родине скучает. У них там поди песка засыпься, может, рисовать на нём принято. Пусть, не мешает же такое никому. Всё лучше, чем вот так, в стельку.

Из песочницы торчала светлая детская макушка. Савва набирал полные горсти, методично швырял перед собой, словно пытался пересыпать весь песок в середину.

В голове всплыло Ингино утреннее: «нужна последовательность действий». И правда, зацикленный. Зато молчит.

Так, а Елена где? Где мать-то?

Артём огляделся. Пусто. Прохожих нет. Кому к восьми – уже ушли, кому позже – кофе допивают.

При мысли о кофе в голове всплыла «чёрная дыра», настроение испортилось. Лены не видно. Лишь Каримыч шарашился вокруг песочницы.

Савку спрашивать бесполезно. Он ни с кем не разговаривает. Полезешь с вопросами, разорётся ещё. Но что ж делать? Наверняка мать отлучилась на минуту. Только ведь одного пацана не оставишь. Ещё чёрт этот пьянющий спозаранку. Он, ясен пень, мухи не обидит, но мало ли чего в голову взбредёт. Да и пацан неадекватный, ему для срыва много и не надо, достаточно по головке погладить и всё: прощай, покой – привет, истерика.

Артём посмотрел на часы 7:43. Времени в обрез, добираться ещё но…

– Савва, а мама где? – само вырвалось.

Спросил и зажмурился, ожидая пронзительный визг, и тут же вздрогнул, услыхав в ответ неожиданно спокойное:

– Вот.

Савва, не оборачиваясь на собеседника, пальцем вытянутой руки указывал в центр песочницы.

Артём сделал несколько шагов с тротуара, где стоял всё это время, на детскую площадку, чтобы понять, на что показывает малыш, и замер в ступоре.

Посреди песочницы зияла дыра. Это и ямой было не назвать. У ямы есть края, дно и логическое объяснение: выкопали, обвалилась… Это была просто дыра, около метра в диаметре, а из дыры по грудь торчала… Лена, Савкина мать. То, что это она, можно было догадаться лишь по волосам. Волосы у Лены шикарные были – густые, светлые, льняного оттенка. Инга ей завидовала слегка даже, мол, везёт Ленке, блондинка натуральная, краситься не надо, только ей заняться волосами некогда, всё время Савка отнимает, соберёт их в пучок на затылке и…

Теперь вот только по этому пучку Артём её и признал, потому что лицо её было изуродовано до неузнаваемости: носа нет – то ли вырван, то ли отъеден, на щеке рваная рана, как от укуса. Артём, не веря глазам, стоял и смотрел, как слипшиеся пряди, перепачканные кровью, мотаются из стороны в сторону, повинуясь бестолковому дёрганью головы. А макушка все такая же светлая, как у Савки.