Сергей Кулагин - «Хроники мёртвых городов – 2». Сборник рассказов

Обглоданные до костей руки тянулись к сыну, тот, в свою очередь, методично забрасывал этот ужас песком.

Никаких здравых объяснений происходящему не было. Сначала показалось, что это всё продолжение сна. Может, не проснулся до конца и видит продолжение кошмара в той же песочнице, где сам потерял совок? А может, с ума сошёл: видения у него, галлюцинации. Или траванулся? С колбасой чего не так или с яичницей. Ботулизм? Сальмонеллез? При них бывают галлюцинации? Так живот должен болеть, хотя бы?

Живот не болел, но боль не заставила себя ждать. Резкая, острая, невыносимая боль пронзила плечо, словно его рвали зубами. От неожиданности Артём даже не вскрикнул, а словно подавился и захрипел. Обернувшись, он увидел совсем рядом Каримыча. Из вымазанного кровью рта у того свисал вырванный клок Артёмовой рубашки, той самой, наглаженной Ингой. Каримыч вяло жевал её вместе с куском плоти, выкушенной у Артёма из плеча. Кровь текла по гладковыбритому подбородку, а из рваной раны на плече Артёма била пульсирующим потоком. Артём всхлипнул жалобно, как ребёнок и…

Очнулся.

Не сразу и не совсем: перед глазами всё плясало. Всё, что попадало в обзор сквозь щель едва приоткрытых век: белые стены, шланги, трубки, провода, мониторы каких-то приборов, фигуры людей в защитных «чумных» костюмах. Всё скакало вверх и вниз с амплитудой метра два. От этого резко затошнило. А может, затошнило от боли, дикой боли в правой руке. Артём пытался повернуть голову и посмотреть, что же у него с рукой, в которую вцепился Каримыч. Укус серьёзный, но не может он так болеть.

Диким усилием воли он пытался собрать пляшущий взгляд, сконцентрироваться, но разглядеть не мог. И не только от скачков перед глазами. Просто руки у него не было. Совсем. От самого плечевого сустава. Ничего. Даже культи.

Но рука болела. Болела дико, отчаянно сообщая мозгу о рваной инфицированной ране, об источнике какой-то неведомой, опаснейшей, неизлечимой заразы. А руки не было. Был лишь вопрос: где она? И где Савка?

Прыгающую явь затмили вспышки воспоминаний.

Истекая кровью, еле удерживая одной здоровой рукой брыкающегося, орущего ребёнка Артём бежал прочь со двора, ещё не соображая куда, просто уносил уже непослушные ноги прочь, подальше от безумного людоеда Каримыча, от трепыхающейся в яме Лены, от множества рук и голов, таких же покалеченных и изуродованных, как у матери Саввы, что рвались из ямы вместе с ней, тесня и отталкивая друг друга, шевелясь, копошась, нелепо, отвратительно и завораживающе. А потом дорогу ему преградил шар блестящего металла, переливающийся отражениями, отражал он и Артёма с Савкой в руке. Отражение было искажённое втянутое по округлой поверхности. Артёма неведомой и непреодолимой силой потянуло к этому шару.

А что дальше? Чернота. Дыра в памяти.

– Савва… – пошевелились губы.

Звука не было. Он не услышал сам себя. Не удивительно: в ушах стоял мерзкий пронзительный писк. Лишь через несколько минут сквозь него слабо различался шум приборов, глухие голоса сквозь респираторы. Вопросы задавал голос постарше, с хрипотцой и мягкой, слегка картавой «р» при выговоре, отвечал второй – моложе и звонче, но менее уверенный в интонациях.

– Пульс?

– 210.

– Давление?

– 190 на 60!

– Мда… Два кубика росфорицина.

– Ввожу. Есть.

– Температура?

– 35 и 2…

– Савва! – прохрипел Артём.

– Бредит?

– Не факт. Для него всё каждый раз оканчивается там и начинается здесь заново.

– Может, это даже хорошо, что он не помнит каждое своё возвращение.

– Конечно, хорошо! Как это ни печально, но народная мудрость: «Семи смертям не бывать…» больше не актуальна. Кому захочется помнить каждую свою кончину, к тому же…

Доктор прокашлялся.

– Пульс?

– 135.

– Ну вот, другое дело. Давление?

– Норма.

– Температура?

– 35 и 7.

– Артём, вы слышите меня?

– Да… – ответил Артём, как можно громче. Оказалось, перестарался. Выкрикнул.

– Артём, вы помните, кто я?

– Да. Вы – доктор Шапиро.

В этот раз ответ получился адекватнее. Росфорицин начал действовать. Сознание прояснялось.

– Верно. Вы так же помните, где вы?

– В спеццентре.

– Прекрасно. А Савва? Вас все ещё волнует, где он?

– Нет, я знаю, что Савва Игнатьевич уже не ребёнок. Он в безопасности и занят работой.

– Отлично! Как вы себя чувствуете?

– Как живой труп.

– Шутить изволите, батенька? А нам не до шуток.

– Мне тоже. Но мне лучше, доктор.

Доктор прокашлялся. Теперь ни он, ни его ассистент, ни обстановка палаты госпиталя уже не дёргались рывками, лишь слабо расплывались в контурах. Но Артём прикрыл глаза. На что здесь смотреть, это он уже видел множества раз. А ничего другого ему не покажут. Он все знает наперёд.

Проваляется здесь день или два. Максимум неделю. Четыре раза в сутки к нему будет приходить медсестра или медбрат (он даже не поймёт из-за костюма, пока с ним не обмолвятся парой фраз о самочувствии) с уколами и безвкусной едой в ланч-боксах: месиво из овсянки или гороховый суп, соевое мясо и подслащённая бурда с мерзким названием «кисель».

Артём ненавидел кисель, с детства. Вернее, сначала любил. Бабушкин. Клюквенный. А в школе кисель был словно приторно сладкий обойный клей, невозможно горячий, припахивал неприятно. А пить в «День киселя» больше и нечего было. Приходилось давиться. Артёма хватало на несколько глотков.

Как-то мимо стола, где они, первоклашки, обедали шумной стайкой, проходил какой-то дегенерат из старших классов. Чем его привлёк Артём? Он не был шумнее остальных, не был и тише. Да, скорей всего, ничем. Просто оказался, как говорится, крайним. Дебилоид остановился на секунду и плюнул в его стакан.

Подскочила Ольга Ивановна, погнала ржущего придурка бесполезной «лекцией» о поведении прочь. А Артём смотрел непонимающе на мерзкий плевок на не менее мерзкой поверхности и не мог понять, почему и как это возможно? А главное, зачем? Зачем тот это сделал.

А потом его вырвало.

Где сейчас этот придурок? Скорее всего, нигде. Ликвидирован в общем массе других мертвяков. Вряд ли ему удалось уберечься, остаться среди живых. А может, он и до всего этого не дотянул. Естественный, так сказать, отбор. Такие тупиковые витки эволюции обычно долго не протягивали: лезли туда, где черным по белому написано: «Не влезай, убьёт», «Проход воспрещён» «Опасная зона». Их внятно предупреждали, но «дуракам закон не писан». И спроси у любого из них: «Зачем? Зачем ты это сделал?» – не ответят. Они понятия не имеют, зачем и для чего. Для чего живут, для чего гадят, лезут, куда не надо. Вот один тоже слазил… Теперь мир в хлам, а он, Савва Игнатьевич, – великий изобретатель Портала. Теперь ничего не поделаешь.

Теперь Артём сообщит медработникам о своей непереносимости киселя в стопятьсотый раз и ему дадут воды. Мерзкой, дистиллированной. И в конце концов через Портал в прошлое. Это только в поговорке «Через тернии к звёздам»… В жизни по-другому. А жизнь ли это? Вот так рывками между палатой в спеццентре после ампутации и тем «Днём Песочницы»? И так двадцать лет. Как один день. Это они все, доктор Шапиро, Артём Игнатьевич и остальные уцелевшие жили два десятилетия день ото дня, а Артём? Нет для него этих лет, он как тот поезд «из пункта А в пункт Б». Только его пункты не просто на расстоянии, а во времени. Да и чёрт с этим! Кто сказал, что лучше изо дня в день наблюдать, как от семи миллиардов на планете остаётся жалкая горстка?