Павел Амнуэль - Зеленый лист

А еще я была огромным растением, я росла из почвы, подставляя свои ветви голубому солнцу, мои длинные красноватые листья трепетали, вдыхая прохладный по ночам и жаркий в полуденные часы воздух, я любила это солнце, этот воздух, любила себя и ту, кем я была еще; мне было так хорошо, что я не хотела просыпаться, но это был не сон; я прекрасно понимала, хотя и не могла объяснить, и счастье мое было в том, что Миша ощущал то же, что и я, потому что мы были одним целым — и ураганом в американской пустыне Калахари, и огромным деревом Ламмат на далекой планете Кендар, — мы знали, конечно, где эта планета находится, и если бы кому-то пришло в голову дать мне… нам… карту Галактики, мы легко нашли бы светящуюся точечку, одну из множества звезд, ничем друг от друга не отличавшихся для всех людей на земном шаре, а для нас эта звездочка была таким же домом, как Земля: мы там росли, мы там любили…

Я, наверное, совсем не могу рассказать о себе так, чтобы было понятно, да? Мне не нужно, чтобы нам поверили, потому я… мы… Может быть, все-таки вернее говорить о нас с Мишей и обо всем, что еще является мной… нами… правильнее говорить «я», ведь если я — это единое существо, то какая разница, сколько сущностей заключено в нем на самом деле?

Я, мы — неважно. Я, мы поженились, чтобы не создавать лишних сложностей — не для себя, для родственников. Все равно в паспорт не впишешь ни воздушный поток, переместившийся в Колорадо и затихший, спрятавшийся от нависших дождей в пещере, ни дерево на Кендаре.

Я… мы… ах, все равно, пусть будет «мы», так, наверное, понятнее, хотя и совсем не соответствует моей единственной сути… мы сняли двухкомнатную квартиру в квартале от моих родителей (а мои жили во Фрязино, и к ним мы ездили по субботам), но жили ли мы в этой квартире? Или в той пещере в Колорадо? Или под небом голубой звезды Альциор?

Были ли мы счастливы? Мы не задавались этим вопросом, потому что… Да, наверное, это счастье — быть собой. Понимать себя. Найти свои потерянные в мирозданиях половинки. Правда, когда я была одна, то вкладывала в это понятие совсем иной смысл… Но что я понимала, будучи одинокой закомплексованной девушкой… да и я ничего не понимал тоже, честно могу признаться, хотя, в отличие от тебя, не думал, что у меня были какие-то комплексы, и если бы мы не нашли друг друга… себя…

Если бы не Савранский…

Почему мы так долго не вспоминали о нем? Наверное, счастье — это еще и великий эгоизм, когда замыкаешься в себе, осознавая такие свои глубины, о существовании которых и не подозревал.

Но я хорошо помню утро, когда проснулась с ощущением, что должна сделать что-то важное, и я долго лежал, соображая, что же это должно быть, пока ты готовила завтрак; было воскресенье, я чувствовал, конечно, что тайфун в Колорадо опять начал набирать силу, но не это меня беспокоило; слушая шипение закипавшего кофейника, я вдруг вспомнила; и я увидел коричневую дверь, и стоявший рядом старый стул, а потом подумал, что никогда не видел их раньше; но я напомнила, и я вспомнил; как мы могли забыть, нужно сегодня же…

Мы пошли к нему после полудня, потому что хотели собраться с мыслями, придумать единственные слова, которые скажем человеку, сумевшему соединить нас через этот свой просвет. Он, конечно, все упростил, рассказывая ничего не понимавшей в квантовой физике девушке о бесконечно сложной жизни мироздания, но все равно он хорошо придумал — как же еще соединять сути, если не через свет и любовь?

Мы поднялись на пятый этаж, позвонили в знакомую дверь и долго ждали. Савранский не открывал, из квартиры не доносилось ни звука, мы подумали, что колорадским смерчем могли бы подлететь снаружи к окнам и увидеть, ощутить, что там, в комнатах, происходит…

— Юля? — спросила, выглянув из двери соседней квартиры, пожилая женщина, имени которой я не помнила, хотя и встречала ее, конечно, на лестнице, да и дома видела много раз, когда она спускалась за солью, спичками или просто так — поболтать с мамой о погоде и ценах. — Юля? А вы — Миша? Очень приятно. Вам нужен Станислав Никонович? Вы разве не знаете?..

Что она говорила? Упал на улице… в Склиф, а потом перевезли в Первую градскую…

— Он там? — спросили мы. Соседка поджала губы, покачала головой и сказала:

— Умер. Еще… когда? Да, как раз перед первым сентября, я внука в школу собирала, надо было тетради купить. Сын его позвонил… Из Штатов вызвали, он прилетел на пару дней, отца хоронить, и от квартиры ключ забрал…

— Простите, — сказала я, а я добавил: — Мы действительно не знали.

Повернувшись, мы стали спускаться по лестнице. Шли и шли, а лестница не кончалась, она была бесконечной и вела на Кендар, нужно было подумать, и как же хорошо думается, когда стоишь, крепко вцепившись в почву корнями, голубой Альциор припекает крону, и мысли перемещаются сквозь миры — в том пространстве световых квантов, о котором говорил он…

«Вы можете найти половинку не для меня, а для другого человека?»

«Интересная задача, надо подумать…» Мне тогда было все равно, и я не поняла.

— Юля! Юля, я совсем забыла! Юля, вы уже спустились? Соседка… как же ее имя… смотрела сверху в лестничный пролет

и подавала нам знаки.

— Что? — спросила я.

— Минуту! — крикнул я. — Мы поднимемся.

— Станислав Никонович… он… за неделю, а может, за несколько дней до того… ну, как это с ним случилось… да вы поднимитесь… Может, зайдете на минуту?

Большая комната, куда ввела нас хозяйка, была так заставлена мебелью, что пройти между диваном и огромным шкафом я смог только боком, а я и проходить не стала, остановилась в дверях, глядя на женщину с испугом, которого не могла скрыть.

— Вот, — сказала хозяйка, достав из ящика серванта запечатанный конверт без марки и адреса, с короткой надписью: «Юлии». — Станислав Никонович сказал, чтобы я передала это вам, но только если вы сами появитесь.

— Да, — сказала я, протянув руку.

— Дай мне, — сказал я и забрал конверт у тебя из рук.

Внутри оказался листок белой нелинованной бумаги. Прямым, без наклона, упрямым, четким почерком было написано: «Юля, спасибо Вам. Вы подсказали мне чрезвычайно интересную задачу. Если Вы читаете это письмо, значит, задачу я решил. Ведь Вы счастливы? Нет, не так нужно спрашивать. Вы стали собой, верно? Простите, что не выполнил Вашу просьбу — сейчас Вы наверняка знаете, почему я так поступил».

— Спасибо, — сказала я хозяйке.

И мы ушли. И оказались на улице. Почему-то мне чудилось, что если смотреть в небо — вечернее, с золотистой кромкой низких облаков на западе, — то лучше виден просвет, та, как он говорил, двумерная граница, отделяющая миры друг от друга, но и соединяющая тоже.

У меня была плохая память на лица, а незнакомые имена я запоминала еще хуже. Сейчас это не так, потому что память свою я тренировал с детства, будучи уверенным, что непременно стану программистом, и твои воспоминания были для меня открыты, но черпал я из них мелкими горстями, не зная, как это повлияет на нас… на наше… в общем, на то, что составляло нашу единую душу, как бы ни относиться к этому слишком общему и расплывчатому понятию.