Нина Запольская - Принцы закончились

Каждый раз перед Новым годом он поражался оптимизму этого народа.

Как бы не было им плохо, но праздники они встречали в исключительном расположении духа, безудержно предаваясь веселью. Что происходило с ними потом – уже другой разговор. Но именно из-за новогодних праздников он и остался в этой стране, взяв себе фамилию «Морозов». В Канаде, конечно, тоже бывают и морозы, и снег, и в Финляндии, и на Аляске. Что уж говорить об Антарктиде? Но нигде никто так самозабвенно не растягивал зимние торжества, бурно отмечая даже странный праздник Старый Новый год.

«Это ж надо такое придумать? Старый Новый год», – в который раз подумал Морозов и улыбнулся – скупо, в усы.

И вот, в эти предпраздничные дни, для семьи Морозовых и наступило время «прочь».

Последней каплей стала внучка Леночка, которая пришла из школы в слезах: её не взяли участвовать в новогоднем спектакле, к которому она давно готовилась. Бабушка бросилась к ней с утешениями, а Морозов, только глянув на внучку, сразу понял, что дело тут не только в спектакле.

Морозов любил внучку до умиления.

Когда Леночка была совсем маленькая, то не могла запомнить отчество деда, которого бабушка в кругу звала семьи по-простому «Гаврилыч». Подражая бабушке, она кричала из детской, картавя и пришепётывая, как все дети её лет:

– Говорилыч! Иди ко мне! Я соскучилась.

После этого она появлялась в коридоре красная, сопящая от напряжения, со своим детским стульчиком, который был ей нужен, чтобы дотянуться до щёк деда.

Внук Борька, если был дома, поправлял сестрёнку громко, с насмешкой в голосе:

– Горилыч! Деда зовут Горилыч! Или, лучше даже сказать, Горыныч!

– Борька! Уши надеру! Твой дед – известный писатель, нельзя над ним смеяться, – откликалась из кухни супруга Шурочка.

Она, вытирая руки полотенцем, уже спешила навстречу Морозову, чтобы расцеловать.

Если Борька не занимался уроками, он тоже подходил к деду поздороваться, по-своему, по-мужски. Такая звонкая перекличка близких, встречающих его, была очень дорога Морозову. И сейчас, когда Леночка уже выросла, он часто, с удовольствием, вспоминал то время.

Он женился на Шурочке, когда её сыну Михаилу, – Мише, – было уже семь лет. Своих детей у них с Шурочкой не было, и родившиеся впоследствии у Миши дети, – сначала Борис, а потом Леночка, – вызывали у Морозова чувство непередаваемой словами нежности. А познакомился с будущей женой Морозов в милиции.

Он тогда плохо понимал психологию людей, ему были понятнее звери и птицы. Может быть, поэтому он и служил в то время кинологом в Советской Армии. Ну, и ещё, конечно, потому, что зарплата у офицера была гораздо выше, чем у остального населения СССР. Вот из-за недопонимания человеческой психологии он и пришёл в отделение милиции, чтобы отдать купюру в десять рублей, найденную на улице.

Десять рублей в то время были большие деньги, и в Москве в начале 1960-х годов на неё можно было купить, отстояв несколько очередей, много чего, правда, однообразного. Много белого и чёрного хлеба, много десятков яиц, много селёдки, много подсолнечного и сливочного масла и почти килограмм говядины. Это потом полки в гастрономах опустели, а из пригородов поехали в Москву экскурсионные автобусы и электрички за колбасой и апельсинами. Ещё позднее и в Москве опустели продовольственные и промтоварные магазины.

Но в 1960-х в столице был, в некотором роде, рай, во многом ещё и потому, что холодильников ни у кого не было, а запросы у людей были самыми простыми и скромными. И они покупали себе этой простой и скромной еды совсем немного, только на ужин и завтрак – чуть-чуть сливочного масла, чуть-чуть колбаски, десяток «Домашних» котлет, обсыпанных сухарной крошкой, по шесть, а потом по одиннадцать копеек.

Но в «остальной» стране, даже в областных центрах, с продуктами и то время было плохо. Районным центрам от снабжения вообще перепадали крохи. Ну, а в деревнях и продовольственные, и промышленные товары легко умещались в одном единственном маленьком сельпо. Набор продуктов там был совсем скудный – хлеб-кирпич, баранки-сушки, стеклянные банки берёзового сока и равномерные шеренги или башни из несъедобных консервов вроде «Завтрака туриста».

Для государства, которое запускало космические корабли, жизнь людей была на удивительно низком уровне. Но ещё более удивительными были для Морозова наука, кинематограф и театральное искусство тех лет, которое создавали эти люди, простаивающие после работы очереди за самым необходимым. Поэтому Морозов сделал всё, чтобы остаться служить в Москве, хотя в той же Прибалтике снабжение было лучше. Правда, существовали в то время и города «закрытые», которые работали на оборонную промышленность и снабжались совсем не так, как обычные города.

И вот как-то вечером, торопливо шагая по своим делам по какой-то Парковой улице московского Измайлово, он и нашёл на тротуаре эту купюру в десять рублей. Ему и сейчас помнится, как пронзила его мысль о том несчастном, который обронил в темноте такие большие деньги. И как тот будет страдать от потери. Как будет бегать по улицам в надежде отыскать потерянную десятку… Нет! Душа Морозова кричала, что найденные десять рублей надо обязательно отнести в отделение, чтобы милиционеры отдали их владельцу.

И он отнёс. Как сейчас помнит то потрясение, с которым посмотрел на него сотрудник. Скоро в комнатку к ним сбежались другие милиционеры, а сотрудник пожал ему руку, обещая непременно отыскать хозяина десяти рублей. Морозов вышел, уже чувствуя неладное – ему стало понятно: он сделал что-то не то. На улице он постоял в раздумьях и тут же зашёл в отделение снова, поэтому слышал, как хохотали милиционеры, называли его дураком, и как они делили эту десятку между собой. Морозов уже хотел уйти, но тут в отделение доставили молодую пару, мужа и жену. Это была Шурочка, которую пьяный супруг избил ведром.

Вёдра в то время были не лёгкие пластиковые, как теперь, а тяжёлые, из чёрного металла, покрытого эмалью. Морозов потом видел у Шурочки это ведро, – круглая, точёная деталь из светлого дерева на петле-ручке и тёмно-зелёная снаружи эмаль, отбитая во многих местах. Видел он и синяки, и кровоподтёки у Шурочки на теле и на руках, которыми она закрывала голову.

Муж Шурочки, красивый, молодой и сильно пьяный мужчина, вину не осознавал и громко кричал матерную непотребщину до тех пор, пока не увели. И тогда Морозов присел на лавку возле Шурочки, чтобы утешить. Присел, да так и не смог отойти. Он потом ещё долго представлял себе, как она, избитая, рыдающая, бежала по тёмным улицам к телефонной будке, чтобы вызвать милицию. Потому что мобильных телефонов раньше не было, и даже в квартирах не у всех были телефоны домашние.