А Дейч - Гарри из Дюссельдорфа

Стол был низеньким, с неровными шаткими ножками, и, наверно, никто еще никогда не писал на нем ни одной строчки. Но Генрих обращал на это мало внимания. Ему столько хотелось сделать! Снова море, то прихотливо-бурное, то ласково-спокойное, влекло его к себе. Он как-то написал Кампе: "...^оре было так неистово, что я часто боялся утонуть. Но эта родственная стихия не причиняет мне зла. Она отлично знает, что я могу быть еще неистовее. И потом - разве я не придворный поэт Северного моря? Она знает также, что я должен еще написать вторую часть".

И он действительно писал вторую часть "Северного моря". Картины величественной природы: солнечные закаты, лунные ночи, вздымающиеся морские волны, исторические и мифологические видения - снова все это ожило в вольных размерах второго цикла морских стихотворений. Мысль поэта становилась смелее. Горькие раздумья о судьбе истерзанной и раздробленной родины проникали в эти стихи, поэт говорил о ничтожных немецких князьях, стригущих своих верноподданных, как баранов, о жалких "улитках", деятелях Союзного сейма, бессильного решать дела Германии и подчиненного воле жандарма Европы Мсттерниха.

И сердце поэта тосковало и обливалось кровью, потому что он горячо и страстно любил родину и мечтал возможно скорее увидеть ее свободной.

Как в зимний вечер усталый путник

Жаждет горячей, радушной чашки чая,

Так жаждет сердце мое тебя,

Немецкая родина!

Пусть вечно твоя благодатная почва

Рождает гусаров, плохие стихи,

Глупцов и скудоумные книжки;

Пусть вечно, вместо сухих колючек,

Питаются розами твои зебры;

Пусть вечно пребудут надменны и праздны

Твои сановные обезьяны

И пусть, раздуваясь от жира и спеси,

Себя считают выше и лучше

Всей остальной рогатой скотины;

Пусть вечно твои улитки, отчизна,

Своей медлительностью кичатся,

В ней полагая залог бессмертья;

И пусть в благородном своем собранье

Решают подсчетом голосов:

Считать ли сыром дырочки в сыре?

Пусть обсуждают высокие власти,

Как бы улучшить породу овец,

Чтобы снимать с них шерсти побольше

И чтобы могли их стричь пастухи

Всех без разбора;

Пусть вечно несправедливость и глупость

Тебя наводняют, Германия.

Я и такой тебя жажду сердцем...

В этих словах звучала горькая ирония. Мысль поэта вес время обращалась к будущему, когда свободолюбивые идеи одержат верх над косностью и раболепием немецкого мещанства. Поэт и назвал вторую часть "Путевых картин" - "Идеи". И прибавил к этому: "Книга Ле Граи".

Па Нордернее Гейне писал эту книгу, задуманную уже давно, еще в Люнебурге. Какая живость ума, какое богатство образов сверкали в "Книге Ле Гран"! Поэт обращалси к Эвслине, женщине, созданной его фантазией. Это был как бы обобщенный образ любимой - и Лмалип, и ее сестры Терезы, и Фредерики Роберт. С ней ведет лирическую беседу поэт, рассказывает о своем детстве, смешивая вымысел с правдой, называя себя то сыном далекой Индии, то признаваясь в том, что родился в рейнском городе Дюссельдорфе. "Книга Ле Гран" - тоже своего рода путешествие. Только не в пространстве, а во времени. Гейне вспоминает прошлое, и каждая подробность из дней детства поэта выписана с такой любовью и нежностью, что невольно волнует читателя. Вот маленькая каморка, и французский барабанщик Ле Гран учит мальчика Гарри великой музыке революции. Ритмы боевых песен революции звучат в "Книге Ле Гран", с ее страниц встает некогда любимый Гейне образ французского императора в треугольной шляпе и сером походном сюртуке.

Он прославлен поэтом, как сын революции, свергавший власть аристократов и попов. Юношеское увлечение Наполеоном отразилось, как в зеркале, в "Книге Ле Гран", и хвала свергнутому императору звучала как хвала свободе, равенству и братству, принципам, которые были начертаны на знаменах французской революции, потрясшей всю Европу. Нужно было гражданское мужество, чтобы во время европейской реакции поднимать на щит славные идеи свободы, равенства и братства. Гейне обладал этим мужеством и со страстью политического бойца и подлинного художника воспел эпоху революционных подвигов.

Какими мелкими и жалкими казались ему мрачные видения современности тупые и жестокие прусские офицеры и дворяне, робкие и бескрылые метане, немецкие цензоры, которых он без стеснения обозвал болванами и посвятил им главу, вместо текста состоявшую почти сплошь из цензорских многоточий...

Физически слабый, болезненный, поэт чувствовал в себе гигантские творческие силы. Он пел гимны неиссякаемой человеческой энергии, направленной не на убийство и уничтожение, а на добрые, благородные дела мира.

"Мне незачем ждать от священников обещаний другой жизни, - писал Гейне, - раз я и в этой могу пережить довольно, живя прошлым, жизнью предков, и завоевывая себе вечность в царстве былого.

И я живу! Великий ритм природы пульсирует и в моей груди, и, когда я издаю крик радости, мне отвечает тысячекратное эхо. Я слышу тысячи соловьев. Весна выслала их пробудить землю от ее утренней дремы, и земля содрогается от восторга. Ее цветы - это гимны, которые она вдохновенно поет навстречу солнцу! А солнце движется слишком медленно, - мне хотелось бы подхлестнуть его огненных коней и заставить их скакать быстрее. Но когда оно, шипя, опускается в море и огромная ночь открывает свое огромное тоскующее око, - о, тогда, только тогда пронизывает меня настоящая радость! Мою взволнованную грудь нежат дуновения вечернего воздуха, звезды кивают мне, и я поднимаюсь ввысь и парю над маленькой землей и над маленькими мыслями людей".

Так Гейне поэтически воспринимал мир со всеми его явлениями и событиями. Он придавал большое значение своей новой книге, которая должна была зародить в сердцах читателей свободолюбивые мысли и священную жажду освобождения от тирании.

На Нордернее Гейне много беседовал с русским дипломатом Козловским, образованным человеком, обладавшим широким кругозором. От него Гейне узнал о декабрьских событиях 1825 года в России. В немецких газетах об этом почти не писали, и восстание декабристов было темой запрещенной. Но Козловский так образно рассказал о благородных порывах Бестужева, Рылеева и других молодых дворян, поднявшихся против нового самодержца - Николая I, что поэт живо представил себе картину петербургского восстания. Козловский был в затруднительном положении и не решался вернуться в Россию, где на троне сидел деспот, расправившийся с декабристами, а ведь в числе друзей Козловского были участники восстания.

Гейне радовался каждому успеху освободительного движения, где бы оно ни происходило - на юге Европы или в северной столице. Он хотел, чтобы его "Книга Ле Гран" была призывом и сигналом. И, хотя поэт хорошо понимал, что трудно будет издать его новое произведение, он надеялся, что Камне, ободренный успехом "Путешествия по Гарцу", согласится издать и этот "опасный товар".