Надежда Максимова - Будни Марсограда. Будущее начинается сегодня

Это было непривычно. И непонятно. Что у них там за подземные лабиринты?

Лифтовая кабина между тем и не думала останавливаться. Мотор ее энергично гудел и мы мчались, закручиваясь, судя по ускорению, по какой-то спирали.

Мне становилось все тяжелее. Недооценил я Ротмистрова, недооценил! Да, похоже, не только я…

Лифт, наконец, остановился, и мы вышли в некое странное пространство. Оно представляло собой широкий коридор, изогнутый кольцом. Видимо, подобные кольцеобразные строения были распространенной особенностью местной архитектуры. Справа и слева концы помещения изгибались, подобно двум рукавам, соединяющимся где-то впереди, за стеной, в единое целое.

Ротмистров тут же убежал по левому рукаву, а я тормознулся сразу у входа. Потому что прямо напротив лифтовых дверей на стене висела огромная, подсвеченная огоньками карта Марса. Большими пятнами выделялись города: американские Денвер и Амстронг, японский Кюсю, Кельн от Евросоюза… Но большинство отметок были просто огоньками, непонятными и лишенными каких-либо пояснительных надписей.

Москва-Марс и Кельн

– Что это? – спросил я у терпеливого Федора, остановившегося вместе со мной.

– Розовые – это месторождения, – спокойно пояснил подросток. – Мы активно ведем геологоразведку.

– А зеленые?

– Схроны.

– Что?!

– Ну, схроны, – пожал плечами юный подпольщик, как бы удивляясь, что приходится разъяснять очевидное. – Там средства связи, заряженные аккумуляторы, топливо, кислород, консервы… В общем, все нужное.

Я медленно выдохнул. Россыпь зеленых огоньков окружала каждый город. Но особенно плотно она расцвечивала окрестности Марсограда. Здесь от зелени просто рябило в глазах!

Да-а… Тут речь уже не о злоупотреблениях. Тут нечто совершенно другое.

– И зачем все это?

– В смысле? – удивился подросток.

– Ну, столько барахла не вывезешь и не продашь. Просто космических кораблей не хватит. Вот я и спрашиваю: зачем?

Юный подпольщик вздохнул и посмотрел на меня как-то странно. Вроде бы даже с жалостью.

– Да, – сказал он, – Правильно Семен Григорьевич говорит.

– Что именно?

– Вы, земляне, до сих пор воспринимаете нас, как командировочных. Типа мы работаем здесь, как космонавты на орбите: полетал полгода или год… и домой, в люлю.

– А это не так?

– Нет. Мы не командированные с Земли. Наш дом здесь. Мы – марсиане!

Справочная информация:

«Лабиринт Ночи находится на поднятии, достигающем высоты 11 км. Это второе по высоте и площади нагорье Марса. На западе оно переходит в самое высокое и обширное нагорье – провинцию Фарсида. На юге лабиринт Ночи граничит с плато Сирия, на юго-востоке – с плато Синай и плато Солнца. С севера от него отходят многочисленные борозды, получившие название „борозды Ночи“, с юго-запада – система борозд Кларитас, а с востока – каньон Ио и каньон Титона, которыми начинаются долины Маринера. Кроме того, с юго-восточной стороной лабиринта Ночи сливается частично разрушенный 124-километровый кратер Аудеманс».

Не зная, как реагировать на странное заявление юного гения, я почесал подбородок, а потом решил, что лучше последовать за убежавшим Ротмистровым. Потому как, похоже, все важные события тут вертятся вокруг него.

Пройдя метров двадцать по левому коридору, я увидел впереди нечто вроде центра управления полетами: много компьютерной техники, много жидкокристаллических экранов, пять пультов для диспетчеров и, в центре композиции, снятый начальник. Он беседовал.

В режиме видеоконференции.

Собеседниками были главы всех марсианских городов: Джонсон, Кейси, Гольденберг и Косугава. Их голографические изображения слегка подергивались из-за несовершенства связи, но в целом смотрелись вполне реалистично. Как скульптурные портреты героев на аллее Славы в Музее космоса. Я невольно распрямился, принимая строевую стойку. Нечасто приходится видеть столько легендарных героев одновременно.

На другом большом экране можно было различить группу людей в скафандрах на фоне характерного марсианского пейзажа. Как я понял, это была экспедиция, которая что-то там обнаружила.

Находка, очевидно, была важной, ибо руководство активно беседовало на какой-то дикой смеси русского, английского и японского языков.

Ротмистров общался непринужденно. Авторитеты иностранцев на него не давили, он вел себя спокойно, как будто пришел попить чаю на собственной кухне.

– Покажите-ка еще разок вашу находку, – распорядился он, обращаясь к людям в скафандрах.

Те довольно неуклюже потоптались перемещаясь. Дернулся и чуть отъехал в сторону марсоход, направляя в нужную сторону луч своего прожектора…

Изображение дрогнуло, надвинулось под воздействием Zooma…

Воцарилось молчание.

И мы, и наши иностранные коллеги пристально всматривались то, что демонстрировали камеры.

Мда…

Надо сказать, пейзажи Марса весьма однообразны. Большую часть поверхности занимают скучные песчаные равнины, усеянные бесформенными кусками камней. Куда ни посмотри, везде все одинаково: красноватый песок, пыль, камни… И над этим бледное, слабосильное небо, словно бы проткнутое раскаленным гвоздем Солнца.

Марсианский пейзаж

Исключением являются горные массивы. В том числе Лабиринт Ночи.

Это система гигантских каньонов, тянущихся на многие сотни километров. Образовались они в результате растяжения, а потом разломов и провалов планетарной коры, и выглядят как настоящий лабиринт, созданный для великанов.

На Земле мы, люди, привыкли считать себя Повелителями Вселенной. Но здесь, на фоне чудовищных скал, вздымающихся на высоту, равную двум Останкинским телебашням, фигурки в скафандрах смотрелись серенькими букашками у подножия небоскреба.

Но букашки, не смущаясь своей ничтожностью, возились у нижнего края вертикальной скалы, подсвечивая ее прожекторами. И изображение на экране обрело четкость.

Что вам сказать? Это был шок.

На обнажившемся после осыпи скалистом склоне отчетливо выделялся рисунок, явно созданный разумным существом. Да-да!

Причем не какие-то сомнительные пирамиды или сфинксы, с ретушированными фотографиями которых в прошлом веке носились уфологи. Их фокусы давно разоблачены и ушли в область преданий.

Сейчас перед нами открылся четкий контурный рисунок, вид которого не допускал двусмысленного толкования.