Евгений Филенко - Бумеранг на один бросок

Нет, кажется, одного гостя я все же видел.

Как-то, вернувшись из Алегрии раньше запланированного, своим ходом, на перекладных (вообще-то нас таких было трое — я, мой дружок Хесус Карпинтеро, которого все звали Чучо, потому что в Испании всех Хесусов, кроме Спасителя, называют Чучо, и еще одна девчонка, Экса, которую все звали Муреной за вредность: отчего-то считалось, что у рыбы-мурены скверный характер; кажется, это заблуждение происходило от какого-то забытого уже мультика; она увязалась за нами именно из вредности, всю дорогу ныла и пилила нас за то, что мы вовремя ее не отговорили, жаловалась на неудобства путешествия в товарном отсеке «огра», строила глазки моему приятелю, требовала, чтобы я не пялился на нее, когда она переодевалась в закуточке — в общем, всячески скрашивала наш досуг; Чучо хотел посмотреть на собор Парижской Богоматери, Мурена сама не знала, чего хотела, и они соскочили в Орлеане, а я двинулся дальше), я ввалился на веранду, пыльный, усталый, с криком: «Мама, я дома, я хочу есть!» — и увидел, что она не одна. Вместе с ней в гостиной находился очень странный тип, в странном костюме и со странной прической… Все в нем было необычно, будто он явился из другого мира, что, по всей видимости, и имело место. Лицо его было зеленовато-коричневым от нездорового, неземного загара; посреди этой прозелени ясно-синим светом горели запавшие глаза, вороные волосы заплетены были в тысячу косичек и украшены бусинами всех цветов и размеров. Комбинезон из грубой синей материи выглядел так, словно им несколько лет мыли полы, потом выбросили на свалку, и уже там подобрали, чтобы носить. Когда этот тип встал из-за стола, чтобы приветствовать меня, то показался мне сущим уродом. Я выронил все из рук и стоял с открытым ртом, не зная, что сказать и как себя вести при виде этого монстра. Но тут мама схватила меня за руку и со словами «Боже, на кого ты похож, а ну-ка марш в ванную!» увела меня прочь. Когда же я вернулся, незнакомца и след простыл, все было прибрано, расставлено по прежним местам, как если бы все мне пригрезилось.

Удивительно, что я почти ничего не помню об этом эпизоде: ни того, как выглядела мама рядом с этим чудиком, что выражало ее лицо, что было у нее в руках, во что она была одета, что находилось на столе; ни того, сказал ли он мне хоть слово до того, как я был удален прочь, или был деморализован не менее моего и точно так же по-рыбьи шлепал губами.

А еще удивительнее, что я даже не спросил у мамы, кто был этот неведомый визитер, как его зовут, откуда он прибыл, такой чудной, и куда в конечном итоге убыл.

Повторяю, я был нелюбознателен тогда. Я и сейчас этого не знаю, и все еще не могу набраться решимости спросить о нем у мамы, хотя многое изменилось во мне и вокруг меня, и я уже не такой, как в те годы. В одном я совершенно уверен: это был выходец из прежней маминой жизни, и уродский загар его говорил об этом яснее ясного — «загар тысячи звезд», какой против воли, словно несмываемую отметину, приобретают вечные космические скитальцы-звездоходы.

Впрочем, здесь я ошибаюсь. Маме за долгие годы земной жизни удалось от него избавиться. Наверное, она смыла его с себя вместе с собственным прошлым. Во всяком случае, не помню, чтобы ее лицо когда-нибудь было таким отвратительно зеленым. Хотя, может быть, все дело в том, что ее лицо для меня было всегда самым родным, какого бы оттенка ни был его загар.

Итак, я возвращался домой, злясь на весь белый свет, мама сидела за пультом гравитра, прямая и недвижная, как изваяние, уставясь вперед, не проявляя даже тени обычных наклонностей к лихачеству, а в это время «Бешеные Пингвины» рвали моих ненаглядных «Архелонов», как кошка тряпку.

Спустя час мы уже сидели на палубе пассажирского «симурга», державшего путь на Дебрецен. Я все еще дулся, а мама все еще молчала, и вот так, молча, мы слопали с ней по три порции бананового мороженого и запили четырьмя бутылками альбарикока.

А еще два часа спустя мы уже поднимались на веранду нашего дома в Чендешфалу, и Фенрис облизывал мои липкие от мороженого щеки, стоя на задних лапах, а передние устроив у меня на плечах, что не составляло ему никаких трудов (при моем-то росте!), а Читралекха валялась на скамейке, языком суслила себе пузо и не проявляла ко мне никакого интереса, как и четыре, и два года назад, словно я никогда и не покидал этого порога.

Я прошел в свою комнату, метнул сумку в дальний угол (комната тоже выглядела так, будто я покинул ее прошлым вечером, даже мемокристалл с «Лабиринтом Ужаса» валялся под кроватью, куда я его и обронил) и вернулся в гостиную.

— Я что, могу забыть про колледж?!

Драматические ноты в моем голосе были непритворны.

Мама стояла у открытого окна и курила.

— Можешь забыть, — сказала она через плечо.

Коротко и твердо, как всегда.

— Я что, под домашним арестом?!

— Ты просто дома, — сказала мама.

— Что происходит?! — закричал я. И осекся, потому что понял, что она плачет.

Мама никогда не плакала — при мне. Скорее заплакали бы каменные болваны в нашем саду. Скорее заплакала бы Читралекха.

Ей было плохо. Ей было во сто крат хуже, чем мне. Потому что у меня была она, опора и защита, а у нее не было никого. Вдруг оказавшись в тупике, о котором я даже не подозревал, она не знала, как поступить. Для мамы, с ее железным характером, такое положение было невыносимо.

— Можно я поговорю с ребятами? — спросил я потрясение.

— Конечно, — сказала она, не оборачиваясь. — Можешь даже пригласить их на выходные…

Я ушел в свою комнату, но ни с кем говорить не стал, а просто свалился на кровать не раздеваясь и целую вечность таращился в потолок, без мыслей, без чувств, будто какой-нибудь гриб-мухомор.

А пришел в себя от того, что настольный видеал пропел песенку вызова. Это Чучо не запозднился, чтобы сообщить: злосчастные «Пингвины» выиграли у родных моих «Архелонов». Они, наверное, все равно бы выиграли, но со мной не случилось бы такого позорного разгрома.

Мы потрепались еще минут десять: я узнал, что на ужин были фаршированные ананасы с соусом «калор тропикаль» (вот дрянь-то!..), что Мурена едва не подралась с Барракудой непонятно из-за чего, как это у них всегда и бывает, что «Гринго Базз» оказался полным отстоем, а «Тернистый Путь» — напротив, полный улет, что в муниципальном театре будут давать спектакль «Черные лебеди, белое небо», что Чучо еще не решил, с кем будет сидеть рядом после моего ухода, и для всех было бы лучше, чтобы я вернулся до того, как он определится с выбором, что жизнь — сложная штука, что Барракуда — дура, но Мурена не в пример дурнее, что медики всех замучили, что тренер спрашивал, не приеду ли я на игры кубка, что позавчерашняя новенькая ничего себе, и что жизнь — штука все же довольно-таки простая.