Сергей Чилая - Дора, Дора, памидора…

Только Дарвин нервничала больше обычного. Покусывала ногти. Пристально всматривалась в дрожащую «Барселону». Подстегивала глазами, чтобы поскорее извлечь контейнер с водой, отвезти в Лэб и приступить к прямым исследованиям. Программа должна была завершиться через десять минут.

Я возилась с МаркБорисычем, которого пугали взрывы, когда услышала призывный окрик Дарвин:

– Никифороф! Чем ты занята, черт возьми?! – Не стала отвечать и двинулась на голос. Пока шла, за окнами с каждым шагом стремительно темнело. Начиналась гроза. Дождь лил так себе, но грохотало, будто на передовой в кино про войну.

Я почти добралась до публики. А они вдруг все повернули головы и принялись напряженно рассматривать что-то за моей спиной. Я тоже оглянулась и увидела в воздухе бело-синий огненный шар, как на рекламных горелках нашей могучей газовой компании, который, шелестя и потрескивая искрами, медленно двигался на меня. Размерами с волейбольный мяч, он был совсем не страшен, даже безобиден, и казался бомбочкой из компьютерной стрелялки. Только приближаясь, смешная бомбочка становилась все страшнее, пока меня не обуял ужас. «Шаровая молния! – догадалась я. – Сейчас она доберется до установки, напитанной электричеством, как трансформаторная будка, и тогда…».

Пребывая в странном трансе из-за переизбытка электрического поля вокруг, я двинулась навстречу огненному шару, который успел поменять цвет на ярко-синий и громко шипел. И собралась голыми руками воевать с электрическим чудовищем, чтобы защитить «Барселону» и челядь, и охранников. И спасти Дарвин, без которой жизнь моя теряла смысл.

Размахивая руками и что-то крича, я бросилась на огненный шар, как бросаются в сугроб. Это не было состоянием несделанного выбора. Я была Зоей Космодемьянской и 28 героями-панфиловцами, Олегом Кошевым и генералом Павловым одновременно. И Бандерой. Но шар равнодушно отклонился в сторону и двинулся дальше, прямиком к публике, продолжавшей толпиться возле «Барселоны». К Дарвин, стоящей чуть впереди с полными ужаса белыми глазами во все лицо…

Я не слышала взрыва. А когда пришла в себя немного, увидела в дымящейся полутьме «Массачузета» санитара Евсея из морга. Он наклонился так близко, словно собрался целоваться. Оттолкнула. Попыталась сесть. Не смогла и бормотала, что надо найти Дарвин в случившемся месиве. Он кивал головой, но не уходил. Я, наконец, села и ватным матерным голосом отправила его на поиски Дарвин.

Оглянулась. Обугленный корпус «Барселоны» походил на космическую ракету, взорвавшуюся на стартовой площадке перед запуском. Вокруг валялась челядь. Бродили пригоревшие охранники-муляжи и что-то кричали в непослушные переговорные устройства. Я поднялась и двинулась к установке. Шатаясь, запинаясь ногами о железный хлам и челядь на полу, медленно брела вперед, пока снова не наткнулась на Евсея. Он сидел возле Дарвин в той же позе, что подле меня, и нащупывал пульс на сонной артерии. Голубые хлопковые штаны Дарвин уцелели, а рубаху снесло взрывом, как сорвало рубахи и штаны у многих из лабораторной челяди. Она лежала на спине, неприлично раздвинув ноги.

Подъехали пожарные машины и «Скорые». Кто-то громко через мегафон отдавал строгие команды. Хаос начал упорядочиваться. Сам. Тушить уже было нечего. Челядь грузили в «Скорые» и увозили в клинику. Пожарники разбирали обгоревшую аппаратуру.

Подошел Евсей:

– Как ты, Вера?

– Сносно! – огрызнулась я, наученная общением с начальником службы безопасности. Старик Евсей никогда не разговаривал со мной, не называл по имени. Однако знала, что ходит в фаворитах у Дарвин, когда у нее случаются приступы то ли астмы, то ли месячных. Или вдруг появляется систолический шум на аорте, где клапан. И тогда она на сутки, а то надвое, immerses herself in the downshifting, [28] Добровольно спускается по социальной лестнице. и сбегает в морг к Евсею, давнему другу своему по занятиям сексуальным экстримом. Опустившемуся, вечно пьяному мужику огромного роста, с вонючей сигарой в зубах, с улыбкой блаженного и омерзительными запахами формалина, трупного духа и старого алкоголя, выпитого вчера. Странно, но вонь была ему к лицу. Сказать про такого: «блаженный» – незаслуженный комплимент. Но Дарвин тяготела к умственным калекам.

С голым черепом, густыми седыми бровями и такой же бородой, Евсей походил на Саваофа, а еще голосом: глубокой трехголосой церковной профундой, идущей прямо из мочевого пузыря. Он принимал Дарвин в каморке, похожей на кладовку. Маленькой, с таким же мерзким сладковатым запахом трупов, топчаном, тумбочкой со старым микроскопом и рядами полок вдоль стен, заставленных банками с органами биглей. Повсюду валялись стекла с окрашенными гистологическими препаратами.

Иногда я пробиралась в морг следом за Дарвин. И, прижав ухо к двери, погружалась в их dumpster-diving, [29] Питание на помойках. и слушала необычный диалог чистюли Дарвин и сумеречного старика, грязного даже для морга.

– Инстинкт представляет собою реагирование на внутреннее состояние субъекта, – вещал Евсей, посвечивая в темноте ярко-синими глазами Саваофа. Дарвин не желала падать с лошади и парила, что сознание не несет в себе критериев. Последние определяются целями, которые преследует человек. Тогда Евсей вспоминал, что коммуникативные фильтры всегда анизотропны, что человеческие убеждения формируются в сфере бессознательного, что… Потом они переходили к теме воды, и малограмотный, пьяный в дрезину ватник вешал на уши умнице Дарвин вычитанную в интернете лапшу. Про анабиоз, криптобиоз, про действие сверхнизких температур на митохондрии, про абсолютный ноль, при котором компоненты любой системы обладают наименьшим количеством энергии, допускаемой законами квантовой механики, и прочую хренотень…

Порой, набравшись храбрости, я приоткрывала дверь и, дрожа от возбуждения и страха, смотрела, как Дарвин, задрав ноги в туфлях на плечи Евсея, что-то говорила, помахивая рукой с вонючей сигарой или полупустой бутылкой. И следила за происходящим, пока они не переходили к боевым действиям. Дарвин стягивала трусы, усаживалась на стол, опускала ноги…

Смотреть, как они занимаются любовью, как прекрасное тело Дарвин с остатками горного загара неистово и вульгарно предается пороку, было так невыносимо больно и унизительно, что хотелось закрыть глаза и умереть, чтобы никогда больше не вспоминать и не видеть это. Мне казалось, оба предают меня. Я шептала ругательств. Убегала к себе и, стоя под душем, вымещала на большом клиторе ревность и стыд, что мучили меня…

– Профессора Дарвин отвезли в клинику. С ней все в порядке. Почти. – Кричал в ухо Евсей. – Пойдем, Вера.

– Пошел ты! – Меня бесила его забота.