Сергей Чилая - Дора, Дора, памидора…

Она снова отпила:

– Мир становится все глобальнее. В нем уже нет места простым бинарным противостояниям: «замерзает – не замерзает». Бен понимает это и роется в моей сумке в поисках другой воды, как до него перетряхивали ее содержимое в полицейском участке.

Дарвин замечает меня у ноги вместе с бутылкой и обрушивает свой гнев: – Где ты шлялась, Никифороф, мать твою?!

– Была на посиделках с Беном в гальюне, – отбиваюсь я. – Why the fuck not? [20] А что, нельзя? Обошлось без полиции в этот раз.

– Мы возвращаемся, – говорит Дарвин.

– Не желаете осмотреть яхту, Дора? – предлагает Бен. – Ваша спутница осталась довольна экскурсией. Правда, Никифороф?

Язык чешется от желания сказать гадость, но я молчу. А Дарвин… Дарвин останавливает научную дискуссию с Марчеллой и милостиво соглашается.

«Что она себе позволяет?», – молча ужасаюсь я и понимаю: несмотря на все научные заслуги, Дарвин никогда не была нравственным идеалом эпохи, даже такой, как наша сейчас. Однако то, что она сделала и собирается сделать… на чужой территории… с разными людьми… с интервалом в несколько часов… Или компенсаторное чувство морального превосходства над противником с Запада полностью исчезло у нее за ненадобностью, как у меня?

Дарвин улыбается:

– Don't worry, Nikiforoff. Of course, he is gonna screw me over but the choice of a pose is mine. [21] Остынь, Никифоров! Он сможет поиметь меня, если сильно захочет, но выбор позы останется за мной.

Дарвин возвратилась через несколько минут, строгая и недоступная: поразительная функциональность, заключенная в совершенные формы. Я начинаю понимать Фрейда, считавшего, что анатомия – это судьба. А еще понимаю, что позу в этот раз выбирала не Дарвин. А она шепчет мне в ухо:

– На Казанову не тянет твоя стодолларовая купюра. Собака средних размеров с повадками большого пса. – Я не сразу понимаю, про что она. А Дарвин садится на палубу возле Марчеллы, поправляет лохмотья и говорит, улыбаясь: – Прости, что долго. Объясняла мистеру Франклину отсутствие другой воды при себе. Проблема закрыта. Можем ехать обратно.

– Можем, – соглашается Бен. – Но прежде, девочки, вы скажете, где прячете артефакт. Просто скажете. Никто не станет отбирать его. Слово джентльмена. Или расскажете, как вам удалось получить живую воду?

– Так мы вам и поверили, – говорит Дарвин. – Вы ведь не верите нам? – Вытряхнула содержимое сумки на палубу и босой ногой начала перебирать рассыпавшиеся предметы. Помедлила. Сняла блузку, лифчик и, перешагнув бесстыдство, принялась стягивать штанишки…

– Нет, нет! – всполошился Марчелло. – Я знаю, там ничего нет.

«Плохо ты проверял, итальяшка сраный», – подумала я, не решаясь вмешаться.

– У такого проект, как этот… здесь… на яхте, должен быть внятный заказчик, – сказала Дарвин, стоя перед Беном с трусиками в руке. – Ты заказчик? Какой твой интерес, чувак? – Будто не знала и переступала длинными непредсказуемыми ногами, что жили всегда сами по себе: то задумчиво, то тревожно, то невероятно распутно.

Бен медлил, переминался, ждал чего-то. «Моего содействия», – вспомнила я. Он ждал, чтобы я осмотрела Дарвин per vaginum и per rectum, тоже. Я была готова сделать это, понимая, что контейнера у Дарвин нет. И сгорала от стыда и желания. И торжествовала, что прямо сейчас прилюдно унижу Дарвин и сведу наконец, счеты за большой клитор. Встала. Кто-то протянул мне упаковку examination gloves. Натянула перчатку. Двинулась к Дарвин. И понимала, что осмотрю ее. Даже, если силой. И тогда они оставят нас в покое.

Только Дарвин думала по-другому. Заорала что-то матерное, набросилась на меня и потащила к леерам, собираясь выбросить за борт. As if on purpose, [22] К сожалению. я не умела плавать и в сухопутном урюпинске посещала только теннисные корты. Поэтому судорожно цеплялась, за что придется и за Дарвин тоже, как за последнее спасение свое. И уже перевесившись за борт, и продираясь через нагромождение Дарвиновых fuck и fucking, поняла, что начальница обвиняет меня в краже упаковки с Изделием. Я совсем ошалела, перестала сопротивляться и тупо смотрела на нее.

Мне казалось, абсурд происходящего обусловлен эффектами другой воды, снова ставшей чем-то вроде волшебного увеличительного стекла. И рядовые события – я надеялась, это была шутка Дарвин, никогда не отличавшейся рассудочным поведением – приняли масштаб вселенской несправедливости и обмана, не оставив места для воображения. И теперь уже ад на небесах казался шведской деревушкой.

Когда на палубе появился молчаливый капитан с ружьем для подводной охоты в руках, я не сразу поняла, что это ружье. Лишь сменив планетарный масштаб на обычный земной, увидела, что ружье направлено на Дарвин. Страх прошел. Я понимала, что это не избавленье. Но обвинение в краже другой воды или возможность утопнуть в океане неподалеку от берегов Флориды, были в семь раз хуже смерти от гарпуна.

Дарвин ослабила хватку, повернулась к публике и заорала, нарисовав на себе мишень:

– Вы еще не нюхали пороха по-настоящему, чуваки! Положи стрелялку на палубу, fucking dolt! У нас в урюпинске, если взял пушку в руки, сразу начинай палить. Иначе тебя самого пристрелят. Понял? А у тебя кишка тонка. Вали отсюда! Лучше за борт и эту суку забери с собой! This fucking bitch! – повторяла и повторяла она, размахивая трусами, и не стеснялась в выражениях.

Но молчаливый капитан не собирался прыгать за борт. И ружье не опускал. И переводил его с Дарвин на меня и обратно, на Дарвин. Я ужасалась размерами торчащего гарпуна и представляла, как легко он сможет пройти сквозь тело Дарвин, изуродовав его до неузнаваемости. И через мое тоже. И не вынуть его, не извлечь потом. И печалилась этим. А Бен говорил что-то требовательное, но его никто не слушал, потому что без ружья.

– Хочешь, чтобы тебя услышали, молчи, – донеслось до меня, и подумала, продолжая печалиться: «Либо цель выбрана неверно, либо средства». Тогда я еще не знала, что печаль, вызываемая превратностями судьбы, для некоторых есть возвышенное состояние духа. И, чтобы успокоиться, повторяла шепотом:

– Все хорошее впереди.

Дарвин услышала:

– Это и тревожит больше всего.

Я успокоилась. Совсем. Мне показалось, что все происходит понарошку, будто участвую в модном мюзикле. И актеры хороши, и прекрасны декорации. И свою роль в первом акте я отыграла успешно, хоть не было аплодисментов и цветов. Даже отсутствие музыки не мешало.

А Дарвин, привычно опережая всех на корпус, продолжала препираться с Беном. Я прислушалась.

– Артефакта при мне нет. Это факт на лицо или х… на рыло, как говорят у нас в урюпинске, – загребала аристократка, не брезговавшая матерными текстами в экстремальных обстоятельствах. И ссылалась всякий раз на Ломоносова, заявившего однажды, что на матерном русском можно и с Богом, и женщиной, и с военными, с кем угодно. – А делиться с вами секретами другой воды не стану. Не потому, что лавры еще не скошены. И не потому, что безумно люблю свою страну. Наоборот. Мне всегда было стыдно за нее. Еще в детском доме, куда определила меня страна, предварительно сгубив мою мать, – выкрикивает она, размахивая ресницами.