Борис Георгиев - Маркшейдер

Ким сжатым кулаком с отставленным большим пальцем указывал через плечо на виртуальное заоконье. Пейзаж как пейзаж, тот же, что и у меня.

– Был у тебя мастер? – вкрадчиво осведомился Ким.

– Был. И отбыл.

– До меня или после?

– До. А что такое?

– Откуда тогда знаешь? Про старое, – спросил он, подцепив меня за воротник указательным пальцем.

– Ничего я не знаю! Втяни коготь, псих. Пошутить нельзя?! Эм Ди со мною каждый день так здоровается.

– Да? – Ким как-то сразу обмяк, отпустил воротник, выпрямился и снова глянул в окно.

Да что там у него? Почему всё время оглядывается?

– Значит, ты так-таки ничего и не знаешь? Про тот случай.

– Ну хватит, Алан. Вообще не понимаю, о чём ты. Тебе пейзаж не нравится? Разлитие желчи на почве профессиональной деформации?

Алан наш Ким, хоть и похож на барного вышибалу, в допроектной жизни был специалистом по окружению. Энвайронмент артист, так это, кажется, раньше называлось. Вечно ему Эм Ди на групповых сессиях выговаривал за эстетство и бессодержательность. Его сны статичны и созерцательны. Я смотрел парочку расшифровок, мне понравилось. А мастер говорит, трэш и пустопорожнее любование.

– Деформация, говоришь? – с обречённым видом разглядывая сосны и можжевельник, молвил Ким.

– Мгм. Мне, например, этот пейзаж нравится. У меня сегодня такой же. В комнате.

– Да? – оживился Ким. – Мой арт. И как впечатления? Что сделать захотелось, когда увидел? Первая реакция.

– Сначала на меня снизошло умиротворение, которое в ходе визита мастера перешло в новую фазу, и я чуть было не запустил в окно стулом.

– Не советую, – помрачнев, буркнул Ким.

– Почему?

– Без толку, я пробовал.

– Серьёзно? Стул в окно швырнул? Герой. И чем кончилось?

– Финансовыми потерями. Пять монет за разбитый экран и всеобщая ржачка на групповухе. Эм Ди учинил осмеяние. Усвоил, стажёр?

– Усвоил. Пять монет за экран. Недёшево. А за стул?

– Что ему сделается, – уныло проговорил Ким. Видно было, о другом думает.

– Он наружу не вывалился?

– Куда? Там глухая стенка. Тебе что, наши не рассказывали? Достали меня подколками. А, ну да. Тебя тут ещё не было. Слушай, Шейдер, ты же новенький. Может, хоть ты помнишь?

– О чём?

Я затаил дыхание. Кажется, не нужно подталкивать. Всё-таки чему-то я научился у мастера. Сейчас Ким спросит…

– О том, что с тобой было. До того как попал в проект.

– То есть как, что было? Конечно, помню. И ты помнишь. Сам рассказывал, что был художником по окружению, но потерял работу и…

– Нет. Я не спрашиваю, кем ты работал. Знаю, что кодером.

– Не кодером, алгоритмистом. Сколько раз говорить!

– Одна фигня. Я спрашиваю: что с тобою было? Что ты помнишь о жизни? Ну, чего вылупился?

– За такие вопросы, знаешь…

– Знаю. Можешь дать в морду, но сначала ответь: помнишь или нет?

– Да. Сегодня как раз снилось.

– Везёт, – вздохнул Ким, прошёлся бесцельно по такому же, как у меня, шкурному ковру, и вполголоса продолжил:

– А мне вот сегодня снилось… Нет, не хочу об этом.

– Начал, так выкладывай. Мало ли что тебе Эм Ди навешал. Ну, оставил без зачёта, и ладно. Что приснилось?

– Что не было у меня ничего до проекта. Вообще ничего. Вся прошлая жизнь – видимость, сон Ратионис. И теперь мне кажется, что это правда. Пробовал восстановить в памяти и… не смог даже посчитать, долго ли я в проекте. А ты можешь?

Что-что, а это я о себе помню точно. Полгода моделлером, потом это мне надоело и я в мастера подался. Месяц стажировки – или уже больше? – надо проверить по выплатам, они у нас день в день, железно, раз в неделю.

– Да, могу, – ответил я.

Ким снова вздохнул, тряхнул головой, будто муха ему докучала, и бодренько так:

– А зачёт… С чего ты взял, что я опять в пролёте? Я сдал. Учись, зелень! Сон пошёл в производство.

– Поздравляю. Сон в производство, а тебя, значит, тоже. Произведут в мастера. Какого тогда ты так непочтительно с регистрограммами?

– А такого! – заорал Ким, зыркнув на бумажный ком в углу, осёкся, и прежним унылым тоном продолжил:

– Тошно стало, когда попробовал вспомнить. Самому захотелось в окошко выброситься, да вот незадача, нету окошка.

Он коротко глянул на меня – с ехидцей, как мне показалось, и спросил:

– Как ты думаешь, что там, за бортом.

– За каким ещё бортом? За стеной этой нашей башни? То же, что и было раньше, воздух. Город пятьдесят семь, европейский сектор.

– Нету там ничего, стажёр, ни воздуха, ни города, ни сектора. Представь себе, что все мы запечатаны в огромную консервную банку. Если бы ты смог башкой своей умной проклевать в стенке дырочку, выглянул бы наружу и увидел…

Он замолчал, поджал губы.

– Что увидел?

– Ничего. Шучу я. Ты пошутил, я тоже. Квиты. Хватит на сегодня, и так я наговорил на строгач со списанием.

– Комнаты не прослушиваются.

Ким кивал, глядел на меня с жалостью, бормотал: «Зелень, что с тебя взять». Ну и ладно, раз такое дело, хватит.

– Хочешь строгач, будет тебе. – сказал я. – Настучи на себя мастеру. И я тебе ещё по морде должен.

– Только попробуй. Идём-ка лучше жрать.

Лифт мы ждали молча. Не знаю, о чём думал Ким, а я безуспешно пытался настроиться на рабочий лад, сон обдумать, но вместо отрешённости и редакторского скепсиса лезли эмоции. Ничего нет: ни воздуха, ни города, ни сектора. А как же Ирка с Маришкой? Дурацкие у Кима шуточки. Я глянул на него искоса – нет, не до шуток ему, видно же. Да и не был никогда шутником, всё всерьёз, даже слишком. И чужих шуток не понимает. Вечно мастер над ним подтрунивал на групповухах, а он в ответ бычился. Эм Ди шутник тот ещё, жаль только шутки у него иногда не для средних умов. Кима почему-то обзывал ирландцем. О'Хара, говорит, иного я от вас и не ждал. Всем известно, говорит, некоторые вещи неразлучны: картофель и лук, всадник и его голова, ирландцы и беспорядки. Что тут смешного? О'Хара какой-то… Киму, кажется, тоже невдомёк.

– Воздухан заклинило на двенадцатом, – услышал я вдруг.

Оказывается, дождались мы капсулы и уже успели в неё погрузиться. Два тёмно-зелёных техника болтали о своём, о низменном.

– На каком двенадцатом? В спальнике? – спросил тощий техник, какой-то даже измождённый. Никогда раньше не приходилось видеть в проекте такого задохлика. Новобранец?

– Не, – ответил другой. – В обезьяннике на двенадцатом. Эй, сони садовые! В метро родились?

Это нам? Я воззрился на него – толстячка с яблочными щёчками – в недоумении. Тоже шутник. Сони – это про нас. Почему в метро? А! Двери же надо закрыть.

Я тронул на табло квадрат со стрелками, двери чмокнули у меня за спиной, пол ушёл из-под ног. К пневмолифту невозможно привыкнуть, жуткое изобретение. Кто его выдумал?

– В спальнике сразу бы заметили, – говорил яблочный толстячок, – обезьянник всем до лампочки. Вдруг так и задумано? Вдруг дура силиконовая постановила соням жирок трясти в субтропическом климате?