Андрей Валентинов - Аргентина. Лонжа

– Проблема в том, мадемуазель Шапталь, что эти фотографии не могут быть подлинными. Вы видели надпись? Август 1903 года! К этому времени почти всех, кто на снимке, уже не было в живых. Но это очень длинная история…

Очень длинных историй эксперт Мод уже успела наслушаться и давно научилась рубить их на короткие и понятные фрагменты.

– Начнем с финала, мсье Ростислав. Как фотографии попали к вам – и какое вы имеете отношение к этим бородатым мсье?

Гость задумался ненадолго, кивнул. Девушка между тем прикинула, что дело может оказаться не таким простым, как считал тот, кто рекомендовал клиента. У нее еще два дня, пока «Вспышка» в ремонте. А если не успеет? 1902 год – давненько все началось!

* * *

– Вы, вероятно, уже поняли, мадемуазель Шапталь, я – из семьи эмигрантов. Эти фотографии переслал нам адмирал французского флота, давний знакомый покойного отца. Фамилию назвать не имею права, но, уверяю вас, человек он очень серьезный и ответственный. Согласно его рассказу, фотографии прилагались к рукописи мемуаров русского инженера Михаила Бруснева. Написаны недавно, два года назад, и тогда же тайно переправлены через границу. На фотографии – один из эпизодов его жизни. В начале века Бруснев был участником Русской полярной экспедиции под руководством барона Эдуарда Толля. Вы правы, это действительно Сибирь, где-то возле полуострова Таймыр.

– Давайте догадаюсь, мсье Ростислав. Барон Толль – тот, кто посередине? В светлой шапке, грозный и бородатый?

– Совершенно верно. Слева – астроном Фридрих Зееберг…

– Кончики усов – вверх?

– Да. Справа – Бруснев. С ними – двое проводников из местных. Всех их очень легко узнать, от экспедиции остался большой фотоархив. А теперь о том, чего не могло быть. Прежде всего даты. Считается, что Толль, Зееберг и их проводники погибли осенью 1902 года. Бруснева с ними не было. Затем – гора, никто в экспедиции ее не видел, и в отчетах она не отмечена…

– Кажется, мсье Ростислав, мне прямо сейчас придется ехать в библиотеку. Но в чем ваш интерес? Кто-то из ваших предков путешествовал вместе с Толлем?

– Да, мой отец. Когда Толль и его спутники пропали, он возглавил спасательную экспедицию. Отец добрался до острова Беннет, нашел следы группы Толля, его письма, часть коллекций. Людей не было… Толля сочли погибшим.

– А если верить этим фотоснимкам, он был жив, находился у подножия неизвестной горы, причем в компании с мсье Брусневым… В мемуарах есть объяснение?

– И да, и нет. Бруснев пишет, что предпринял самостоятельные поиски, нашел некую землю, но о бароне Толле – ничего. Я хочу узнать, что тогда случилось, мадемуазель Шапталь. Уверен, мой отец поступил бы точно так же. Кстати, с фотографиями не все так просто, увидите…. И еще… После того, как я получил текст мемуаров и снимки, за мной начали следить. Нет, мадемуазель Шапталь, это не паранойя, у нашей семьи есть, к сожалению, немалый опыт. Моя фамилия – Колчак, я сын бывшего Верховного Правителя России.

…Камера – кирпичный пенал, окошко под потолком за густой решеткой, двухэтажные нары, обитая железом дверь – и календарики, шесть перечеркнутых цифр по серой штукатурке. Даже надпись над дверью есть, только не справа, а слева: «Красный фронт не сломить!»

Столик. Жестяная кружка. Ложка, на этот раз целая.

Второй шаг. Плетцензее, пересыльная тюрьма.

Дежа вю.

Ему не повезло, заперли в одиночке, ничего не став объяснять. Не сразу – вначале долго держали во дворе, под мелким дождем. Время от времени через ворота въезжали «Минны», извергая из чрева очередную партию счастливцев. Все пока еще в своем, цивильном. Из коротких реплик, которыми, несмотря на запрет, перебрасывались соседи, Лонжа уже понял, что в Плетцензее собирают тех, чьи дела закончены и переданы в суд. Значит и с ним, бывшим номером 880, разобрались, подписывай протокол, не подписывай…

Поговорить ни с кем не удалось. Болтливому соседу охранник приложил «пластырь» – огрел что есть силушки тяжелой плетью, которой обычно пользуются возчики.

Словарь пополнялся…

Когда в тюремном дворе собралось не менее сотни, охранник пролаял, и люди, не желая получить очередной «пластырь», побежали по железной наружной лестнице на второй этаж. Конвейер: канцелярия, пахнущий хлоркой душ, равнодушный врач, даже не смотревший на тех, кто стоит перед его столом.

Камера…

Пока вели коридорами, подгоняя ударами знакомых дубинок, Лонжа успел заметить, что в открытые двери камер загоняют сразу нескольких. Пересчитывают – и с грохотом захлопывают обитую железом дверь. По восемь человек, по четыре. Ему досталась одиночка, что сразу насторожило. Спросить не у кого, можно лишь строить версии. От самой простой – случайно вышло, до неприятнейшей, о которой и думать не хотелось.

Прежде чем захлопнулась дверь, ему вновь довелось услыхать лай – надзиратель снизошел до короткой лекции о правилах внутреннего распорядка. Ничего нового, самое плохое – нельзя ложиться до отбоя. Тело протестовало, боль перекатывалась под кожей, гладкие деревянные нары казались лоном Авраамовым, о котором вещают священники в воскресных проповедях.

Он позвал песню, но слова не послушались, упорхнув легкими чайками. «Нет мыслям преград, они словно птицы над миром летят…»

Оставалось сидеть на краешке нар и терпеливо ждать отбоя. Была еще надежда, что выгонят на прогулку, где удастся с кем-нибудь переговорить, но время шло, в коридоре было тихо, двери камер оставались закрыты…

А еще ему не хватало самолетного гула. Словно небо закрылось.

Часы отобрали, но Лонжа ноющей от боли кожей чувствовал движение невидимых стрелок. Тик-так, тик-так, стучало сердце. А откуда-то из самого темного угла мягко подступало черное отчаяние. Самое страшное, когда ничего нельзя изменить. Свобода воли – высшее благо, дарованное Господом, осталась где-то за кирпичными стенами. Еще совсем недавно они с другом детства считали, что играют шахматную партию. Так и оказалось, только в реальности Лонжа стал не игроком, даже не фигурой – обычной пешкой. Сделали ход – и забыли. Могли бы и «съесть», но – отложили до следующего раза.

Мысли были отдельно, слух же существовал словно сам по себе. Дверь, хоть и обитая железом, не отсекала от мира, позволяя различить тяжелые шаги надзирателей, стук дверей иных, даже звяканье тяжелых ключей на поясе.

Ближе, ближе, еще ближе…

– Номер 445!

Не через дверь – через маленькое, врезанное в металл, окошко.

Встать!

– Пауль Рихтер, номер 445. Эмигрант, Черный фронт.

За дверью долго молчали. Наконец, послышалось негромкое:

– Тебе велели передать привет. И не путать фамилию.

…Тик-так, тик-так-тик-так! – зачастило сердце.