Мария Фомальгаут - Безлюдница

Сердце замирает.

– Седьмая мишень не поражена! Промазал парень…

Гром среди ясного неба. Мерзкое такое чувствишко, а вдруг я, да нет, не я, что я на себя наговариваю…

Смотрю на мишени, нет, точно, седьмой, я седьмой, пропади оно все пропадом, промазал. Чувствую, как все смотрят на меня, все, сколько их ни есть, безликие, одинаковые до тошноты…

Инструктор подходит ко мне, пронюхал, пронюхал, скотина такая, чувствую, что это конец…

– Ничего… тяжело в ученье, легко в бою…

Киваю. Даже знаю, кто это сказал. Но не скажу. Здесь такие вещи знать не положено.

Вот это я помню.

Вот это уже было со мной.

Это тоже было со мной. Читаю перед ним, он смотрит подслеповатыми глазами, перебирает длинными пальцами…

– Сам написал?

– Ага.

– Молодец… спрячь… Там никому не показывай…

Я и сам знаю, что там никому нельзя показывать.

Город обступает, давит, душит высотками.

– Цельсь!

Навожу цель.

– Пли!

Стреляю, цель взрывается кровавыми брызгами.

– Отлично, – кивает инструктор, – молодец… вы приняты…

Почему у меня так дрожат руки. У других руки не трясутся, это настораживает, опять на меня смотрят косо…

Это было со мной. Месяц назад.

И это тоже было со мной. Тоже месяц назад, в тот же вечер.

Распахиваю дверь, вбегаю в дом, кричу – через все комнаты:

– Меня приняли!

Непривычная тишина, жуткая какая-то, пугающая…

Окликаю его по имени. Почему он сидит в кресле, не оборачивается, почему он не отвечает мне…

Трогаю его за плечо, он падает как-то неловко, неуклюже, беспомощно, выскальзывает из рук книга, успеваю прочитать на развороте, пока он не захлопнулся – и перья страуса склоненные в моем качаются мозгу, и очи синие, без…

Час спустя.

– Давно знали покойного?

– Да.

– Кто он вам?

Чуть не срываюсь, чтобы сказать правду. Тут же спохватываюсь, отвечаю, как он меня учил.

– Н-никто.

– А что вы тогда делали в его доме?

На ходу присочиняю что-то, сам не знаю, что.

– Подрабатывал… продукты ему покупал… кран там починить, еще что…

Кивают. Вроде поверили, черт их знает, поверили или нет…

– Здесь распишитесь.

Здесь расписываюсь. Выхожу из дома, даже вещи свои взять не могу, ладно, черт с ними, с вещами, черт с ним со всем…

Психика: стабильная, уравновешенная

Это нам всем записывали в анкете. Психика стабильная, уравновешенная, и все такое. Мое счастье, что меня не проверяли. Что тут проверять, бракованные на работу не приходят, бракованных отсеивают сразу же. Еще там, где писк младенцев, шум инкубатора и – Девяносто пять, сорок четыре! Девяносто пять, сорок пять!

Характер: ярко выраженный командный дух.

Это мне уже позже приписали, после столкновения. Когда сшиблись на пустыре наши и ненаши, рожденные и нарождённые, когда пошли в ход камни, бутылки, обломки тротуарной плитки, рожденные называли нас нелюдями, выродками, да уж кто выродки, так это не мы, мы-то не рождались… Вот инкубами нас называют, это правильно, мы же в инкубаторе вывелись. А мы их оттеснили-таки к гаражам, дальше ничего не помню, помню, как схватил готовую обрушиться на меня велосипедную цепь, рванул на себя что есть силы, здоровый детина повалился на меня, я въехал ему коленом под ребра…

Дальше не помню.

Ярко выраженный командный дух…

– Ну что… заданьице есть одно…

Хозяин смотрит на меня. Мой хозяин, как сжимается сердце от этих двух слов, мой хозяин, не его, не её, не чей-нибудь там – мой.

Вытягиваюсь в струнку. Заданьице. Мне. Как в кино. Не какому-нибудь Джеймсу Бонду, а мне, мне, мне…

Хозяин (мой хозяин!!!) показывает фотографию. Молодая, глаза в пол-лица, светлые волосы, и все-таки вижу, что не генетики над ней работали, наука здесь руку не приложила….

– Вот цель.

Киваю. Больше мне знать ничего не положено, что за цель, откуда цель, зачем цель, – иди, ищи, стреляй, принеси хозяину отрезанную голову…

Дома сгрудились в тесном дворе, шепчутся о чем-то.

Навожу цель.

Цель перелистывает страницу, читаю, и перья страуса склоненные в моем качаются мозгу…

Сжимается сердце. Почему-то мне кажется, что это его дочь, а ведь я даже не знаю ничего про него, была у него дочь, не было, был он женат, не был он женат…

Цель отбрасывает с лица светлые волосы.

Сжимается сердце.

Опрометью сбегаю по лестнице, распахиваю дверь подъезда, цель оборачивается, цель видит меня, испугалась, еще бы не испугалась, все еще держу в руках пушку…

Цель вскакивает со скамейки, падает на траву раскрытая книга, и каждый вечер в час назначенный…

– Постойте! Подождите!

Остановилась. Смотрит на меня. Затравленно…

– Вы… вас хотят убить… да нет… не я хочу…

Цель кивает. Называет имя заказчика, ну я так и думал, она здесь замешана, в противостоянии Корпорации и не корпорации…

– Вам надо бежать… из города… вы понимаете, он от вас не отстанет…

Цель кивает.

Подхватываю книгу.

– Вы об… оброни… ли…

Язык не слушается меня, как в детстве, когда пытался прочитать незнакомые слова…

– Спасибо.

– У меня машина… увезу вас…

– Спасибо. Спасибо, – сжимает мою руку. Сжимается сердце, нет, всё-таки правильно меня забраковали… Знать бы еще, как я в таком состоянии поведу машину, мои руки меня не слушаются, как будто уже и не мои, долго не могу попасть ключом в зажигание, цель помогает, да давайте я…

Психика: стабильная, уравновешенная.

Так записывали всем. Нестабильных отбраковывали еще тогда, тогда…

Писк младенцев. Шум инкубатора.

– Так, я не понял, а сорок седьмого добивать кто должен?

– А?

– Сорок седьмого-то не добили? Слушайте, вы это бросьте, бракованных добивать надо, а то был у нас тут такой, скажет – брак, младенчика забракованного отнесет в подвал, да и оставит, мол, сам подохнет… Не-е, вы уж эфиру не пожалейте, негуманно всё-таки…

– Да нет, знаете что… я его себе возьму.

– Чего?

– Себе, говорю, возьму…

– Ну, эфирчиком-то сбрызните, не живого же препарировать будете!

– Да нет… домой.

– Это вам чего… котенок, что ли?

– Котенок, человечонок, какая разница…

– Так… нельзя же….

– Чего нельзя, где написано, что нельзя?

Я не могу этого помнить, в таком возрасте еще ничего не помнят.

Но я помню.

– Начальничек-то твой, Кононов, детьми приторговывает, – говорит мишень, которая уже не мишень.