Морье Дю - Паразиты

- Нет, благодарю вас. Я сама могу снять трубку.

Даже после этого намека Полли не вышла из комнаты. Она стояла и ждала, размышляя над тем, кто бы это мог звонить мамочке...

Часто, слишком часто звонил Найэл. Найэл, вернувшийся из Нью-Йорка. Общественные связи. Так он говорил. Хотя какие отношения имел Найэл к общественным связям, никто так и не смог выяснить. В том числе и он сам.

Когда Полли была в комнате, Мария разговаривала по телефону пользуясь специальным шифром.

- Мистер Чичестер? Мисс Делейни у телефона.

Найэл в качестве мистера Чичестера знал ключ. Он рассмеялся на другом конце провода и стал говорить не так громко.

- Кто у тебя? Чарльз или Полли?

- Ко мне из деревни приехали дети, мистер Чичестер. У меня очень напряженный день.

- Полагаю, очередной визит к зубному врачу? Они останутся на ночь?

- Разумеется, нет, мистер Чичестер. Даже если будет туман. Если вас не затруднит зайти за мной в театр, то мы сможем обсудить вашу статью о домашней кулинарии в "Уимен энд бьюти"*.

- С восторгом, мисс Делейни. Еда теперь такая проблема. Я обнаружил, что мне больше всего недостает индийского кэрри... Дорогая, я смогу остаться на ночь?

- Куда же вам еще идти, мистер Чичестер? А вы помните блюдо под названием бомбейская утка? Я жду не дождусь бомбейской утки.

- Я совсем забыл про бомбейскую утку. Значит мне придется спать на полу? Последний раз, когда я спал на полу, дело кончилось прострелом в пояснице.

- Нет, так приготавливают карри в Мадрасе... Мне надо идти, мистер Чичестер. До свиданья.

И так, снова детство, снова прятанье конфет в шкафах, снова выходки, за которые так бранилась Труда. Неужели в комнате всегда должен кто-то быть?

- Мамочка собирается брать уроки кулинарии? - веселым голосом спросила Полли.

- Возможно, возможно.

И все еще не одета, все еще только в поясе и бюстгальтере, волосами под тюрбаном, кремом на лице, и еще предстоит прочесть пришедшие утром письма.

"Дорогая мисс Делейни!

Я написал трехактную пьесу о свободной любви в колонии нудистов, но по непонятным мне причинам она была отвергнута всеми лондонскими театрами. Я глубоко убежден, что вы и только вы сможете придать необходимые краски образу Лолы..."

"Дорогая мисс Делейни!

Три года назад я видел вас в пьесе, название которой забыл. Но я всегда помню улыбку, которую вы мне подарили, ставя свой автограф на мой альбом. С тех пор меня преследуют неудачи, здоровье мое подорвано, а выйдя из больницы, я обнаружил, что моя жена сбежала со всеми моими сбережениями. Если вы сочтете возможным предоставить мне краткосрочный заем в размере трех тысяч фунтов..."

"Дорогая мисс Делейни!

Как председателя Крукшавенского комитета в поддержку падших женщин, меня интересует, не были бы Вы столь любезны и не могли бы обратиться с воззванием..."

Письма все до единого отправлялись в корзину для бумаг.

- Вот я и подумала, что можно подрубить подол, - сказала Полли, - тогда пальто прослужит еще одну зиму, но с носками просто беда. Они так быстро пронашивают носки, к тому же в деревне очень трудно поставить набойки и починить каблуки на ботинках. Мистер Гатли крайне нелюбезен, и нам приходится ждать очереди, как и всем остальным.

Затем вдруг пронзительный вопль. Кто-то из детей упал и порезал подбородок о край ванны. Ад кромешный. Надо найти пластырь. Где пластырь?

- Мамочке необходимо завести новую аптечку. Мамочка совсем о себе не заботится.

- Заботится о себе мамочка... заботится. У мамочки все прекрасно, когда ее оставляют в покое.

Зубной врач, хождение по магазинам, ленч, снова хождение по магазинам; и, наконец, - какое блаженство, какое облегчение - проводы всей компании на вокзале в три пятнадцать. На один лишь краткий миг острая, пронзительная боль - в окне вагона маленькие личики, машущие ручки - странное необъяснимое сжатие сердца. Почему Мария не с ними? Почему не заботится о них? Почему не ведет себя как другие матери? Они не ее. Они принадлежат не ей. Они дети Чарльза. Что-то незаладилось с самого начала, по ее вине - она недостаточно о них думала, недостаточно их любила; всегда был кто-то еще. Пьеса, человек, всегда кто-то еще...

Непонятное глухое отчаяние, выход с перрона, протискиванье через барьер вместе с солдатами, несущими вещевые мешки. К чему все это? Куда они все идут? Что делает Чарльз на Среднем Востоке? Почему она здесь? Эти люди, которые проталкиваются через барьер... Эти озабоченные лица, испытующие взгляды...

В театре, только там покой и надежность. Глубоко укоренившееся ощущение дома, надежности. Уборная, которую надо привести в порядок - штукатурка отваливается от стен, пыльный вентилятор. Таз с трещиной. Дыра в ковре, которую нечем прикрыть. Стол и баночки с кремом. Кто-то стучит в дверь.

- Войдите.

Чарльз забыт, забыты дети; война и все ослабевшие нити жизни, распавшиеся и канувшие в небытие - о них тоже можно забыть. Надежность только в игре, в маске. В том, чем она занималась едва ли не с колыбели. В изображении из себя кого-то другого, вечно другого... Но не только в этом. В причастности к труппе, к небольшой тесно спаянной группе, к команде одного корабля.

Во время спектакля над головами кашель и тяжелое дыхание скорого поезда, грохочущего к месту назначения. Затем внезапная тишина. ОНИ снова начались.

Почему Найэл сразу не зашел и не забрал ее домой? Это меньшее, что он мог сделать - зайти за ней втеатр. Попробовать позвонить... Никто не отвечает. Где же Найэл? Что если когда взорвалась эта проклятая штука, попало в Найэла?

- Кто-нибудь знает, где сегодня?

- Кажется, Кроудон*.

Никто не знал. Никто не мог сказать с уверенностью. Стук в дверь.

- Войдите.

Это был Найэл. Волна облегчения, но ее сразу сменяет раздражение.

- Где ты был? Почему не пришел раньше?

- Я кое-что делал.

Спрашивать Найэла бесполезно. Он сам себе закон.

- Я думала, ты сидишь в первом ряду, - сердито сказала Мария, стирая с лица грим.

- Я видел пьесу четыре раза, то есть примерно на три больше, чем следовало, - ответил Найэл.

- Сегодня я была очень хороша. И совсем другая, чем в тот вечер, когда ты видел меня последний раз. Большая разница.

- Ты всегда разная. Я никогда не видел, чтобы ты дважды делала одно и то же. На, возьми этот пакет.

- Что это?

- Подарок, который я купил тебе в Нью-Йорке на Пятой авеню. Ужасно дорогой. Называется неглиже.

- Ах, Найэл...

Она вновь была ребенком, который разрывает упаковку, бросает оберточную бумагу на пол, затем быстро подбирает - оберточная бумага теперь большая редкость; и, наконец, вынимает из коробки тонкий, струящийся идиотизм, прозрачный и абсолютно никчемный, непрактичный.

- Должно быть, стоит уйму денег.

- Так и есть.