Алексей Жарков - Избранные. Революционная фантастика

– Сеньор Гойя, вы должны понимать, что тем полотном приняли на себя определённую ответственность. Кровь, что заливает сейчас мадридские улицы – она и на ваших руках. Хлещет прямо на белые стены вашей башни из слоновой кости. Вы это осознаёте?

Франсиско едва преодолел ком, подкативший к горлу.

– Вполне.

– Славно. Так вот, вы должны написать ещё одну картину. Догадываетесь, что на ней будет изображено? Совершенно верно. Последствия сегодняшних событий. Вы разожгли восстание своей кистью – вам же писать и тёмную его сторону. Напишите, как предстоит умирать вашим отважным соотечественникам.

– Я правда должен?..

– Конечно, сеньор. Невозможно просто занести меч, не опустив его на чью-то шею, и не увидев крови. Да, её неизбежно видит каждый, кто держит в руках оружие. А кисть, если подумать – немногим-то от меча и отличается. И ещё одна маленькая просьба…

По спине пробежала капля холодного пота. И от мысли о том, что придётся собственной кистью творить нечто гораздо более тёмное, куда менее героическое… и от этой оговорки. Какова же просьба? Ох, кажется – этот вопрос прозвучал вслух.

– Мне понравилась идея с названием, устанавливающим дату. Словно документ. Приговор… тонко, сеньор Гойя, очень тонко. Ваша новая картина будет называться «Третье мая 1808 года в Мадриде». И вы напишете её сегодня же. За один день.

Франсиско едва не вскочил со стула, услыхав подобное.

– За один день! Но это же невозможно!

– Невозможно? А многие сказали бы, что невозможно загодя написать картину, события которой в точности совершатся к назначенному художником часу. Но ведь у вас получилось, правда? Сеньор, я сказал вам всё, что желал. Приступайте к работе.

Человек в чёрном водрузил на голову свою модную шляпу, и взял в руки трость – явно обозначив, что намерен немедленно покинуть квартиру художника.

– Я даром времени не трачу, а дел в этом городе сегодня ещё по горло. Удачи в вашем творчестве.

Гойя не стал запирать дверь за визитёром, вовсе не стал его провожать. Он ещё долго сидел за столом, пока открытая в честь встречи бутылка совсем не опустела. Руки тряслись, и вовсе не из-за опьянения.

Что написать ему теперь? Как вершить судьбы людей, которых художник собственной же кистью вывел на площадь? Готов ли он платить такую цену за великое – для живописи и самой испанской истории, полотно?

Франсиско Гойе потребовалось прожить шестьдесят два года – почти ровно шестьдесят два, лишь на месяц с небольшим больше, чтобы понять: да. Ради великого искусства, и ради великой страны, он готов на подобное. Гойя почувствовал себя непобедимым, истинным Творцом, когда впервые представил в голове сюжет и композицию «El tres de mayo de 1808 en Madrid».

* * *

Первая картина изображала ясный день, на этой же сгустился ночной мрак. Обезличенный, идеально ровный, тёмно-серый строй французских солдат был противопоставлен здесь бурлящему беспорядку жизни людей, стоящих спиной к стене. Этим жизням вот-вот предстояло оборваться. Трупы лежали на переднем плане, фигуры восставших на заднем выражали отчаяние, и только один персонаж отличался от всех прочих. Отличался очень ярко.

Смуглый испанец в белоснежной рубахе стоял на коленях – но всё равно был выше гренадёров Мюрата, даже в некоторое нарушение законов перспективы. Гойя видел в его колоссальном росте воплощение той мысли, греющей душу патриота, которую утром озвучил мрачный посетитель.

Главный герой картины встречал французские пули грудью. Он широко раскинул руки, и очевиден был здесь образ распятого Христа – хотя сам художник не вполне закладывал такую мысль, лишь намекал на неё. Герои и мученики – немного разные люди.

Вечер второго мая только начинал опускаться на Мадрид, а работа уже была практически завершена. Невероятная скорость, лежащая за пределами человеческих возможностей – но объяснение чуду было столь простым, что Гойя даже не утруждал себя размышлениями о подобном. Думал он о другом. О том, что именно его кисть, этой же ночью, будет направлять мушкеты расстрельных команд Мюрата.

Всё имеет свою цену. И творчество, и борьба за свободу. Эти явления чем-то похожи: оба основываются на порыве, оба предполагаю вызов.

Гойя внезапно ощутил, что вновь не один в комнате-мастерской. Это милое, родное его душе создание, подступило сзади с привычной деликатностью. Приобняло за плечи, нежно коснулось губами шеи – обнажённой распахнутым воротом сорочки.

– Ты же не думал, что я тебя бросила, Франсиско?

– Конечно же, нет.

Муза снова поцеловала живописца – теперь уже в щёку, и внимание своё перенесла на холст. Гойя как раз наносил мазки, уточняющие выражение лица центральной фигуры. Этого испанца в белом он старался сделать одновременно и сильным, и слабым. И героем, и жертвой. И патетическим, и трагическим образом. Кажется… получалось?

– Тебе нравится, дорогая?

– Конечно. Но мне интересно, что ты сам думаешь об этой работе.

– Что думаю…

Франсиско отложил кисть. Утёр пот со лба, и крепко обнял Музу, с силой прижал её к себе. Она всегда легко позволяла подобное.

– Я написал больше сотни картин, и все – чепуха. Но в этих двух есть что-то совершенно иное. Они другие. Они великие, не побоюсь сказать даже так! Я остаюсь в своей башне, но может… впервые выглянул из неё, что ли? На старости-то лет, смех и грех, к тому же…

Речь Гойи прервал поцелуй в губы. Муза любила его талант художника, а не оратора, и верно – не желала сейчас выслушивать длительных речей. К тому же, ей и самой было, что сказать.

– Ты не первый, кто сотворил историю, создавая картину. Думаешь, Веласкес написал «Сдачу Бреды» в 1635 году? Глупости. На самом деле, он создал это полотно на десять лет раньше. Воплотил на холсте событие, которое лишь после этого свершилось. Так и поступают настоящие художники… да, ты не первый. И далеко не последний, если хочешь знать.

Тут на ум Гойе почему-то пришло слово «Герника». Хотя он так и не понял, при чём здесь этот старый бискайский городок… неужели и с ним будет связано когда-то нечто подобное?

I

Нечисто стало в квартире №1. То есть грязно в той коммуналке было всегда, на памяти жильцов, заселившихся в восемнадцатом году после национализации московской жилплощади, так уж точно. А вот теперь стало нечисто в другом смысле: призрак там объявился. Стучит, визжит и воет по ночам, детей малых пугает, пишбарышень обрушивает в обмороки, пролетарских бабёнок, что психикой да сознанием потвёрже будут, нервирует… И что теперь с ним делать?

Правду сказать, Фрол Северьянович Полуэктов, ответственный квартиросъёмщик квартиры №1, поставивший только что перед собою этот вопрос, в душе своей понимал прекрасно, что надлежит предпринять. Батюшку сговорить за божецкую плату, вот что. Пусть бы свои церковные песни попел, кадилом помахал бы да святой водой все углы обрызгал. Однако о таком решении вопроса Фрол Северьянович побоялся бы заикнуться даже своей супруге Анке, не то чтобы довести до общественности. Ведь на дворе 1928 год, десятый, нет уже одиннадцатый год пошёл, как свершилась великая Октябрьская революция, ведь сегодня двадцать пятое декабря, вторник, и вот-вот наступит двадцать шестое. Рождество по-старому, то есть… Но о каком попе может идти речь? Если ходят слухи, что партия не сегодня-завтра объявит о новом усилении беспощадной борьбы с религиозными предрассудками? Если даже перед Рождеством новое дело – ёлки запрещено в Москве продавать? Мужиков с ёлками прямо с бывших ёлочных базаров милиция тащит в кутузку. Тут позовёшь священника – и окажешься там, где «ты меня видишь, а я тебя нет».