Александр Левин - Вчерашняя мышь. Сборник прозы

В его памяти вы найдете кое-что интересное для себя.

Тощий белый мужчина, на вид – около сорока. Бледный, с красными от недосыпа глазами. Короткие светлые волосы, бронзовая щетина с проседью. Я пришел к нему на двадцать шестой день после того, как смог ходить. Не знаю, зачем. Кто-то в центре или кто-то на улицах… кто-то сказал мне, что в башни привезли человеческого психолога, и я просто решил: почему бы и нет? Довольно глупая мысль, верно?

Мы были потеряны, все мы. Не только те, кого вырвали из Фермы и кого, как меня, удалось спасти. Новый градоначальник, этот человек, здоровенный, лысый, с толстыми руками, говорил о том, что если мы сможем пережить первый шок, то увидим жизнь, куда более полную и настоящую.

Жизнь, которую заслуживаем.

Нам… нет, скорее вам, людям, нужно-де вернуться к прикладной созидательной деятельности, и тогда все встанет на свои места. Авария – это неприятно и даже страшно, он сказал, но, может быть, стоит посмотреть с другого ракурса и увидеть возможность?

Популистская риторика – один из инструментов революции и религии. Я рассказал об этом Шульгину. На следующий день градоначальник исчез.

Рассказал я и про свои опыты. Шульгин, перебирая воздух длинными паучьими пальцами, спросил, сколько существ задействовано и есть ли какие-то результаты. Я ответил, что пока только наелся чужой грязной памяти и все. Я сыт по горло и скоро потеряю всякую надежду. Тогда-то он в меня и вцепился.

Вспомните, Ахав, говорит, давайте вместе вспомним их всех. Ратиоморбия излечима! Я, помню, спросил: разве вирус идей передается не только между людьми? Он усмехнулся и сказал, что мне еще слишком многое предстоит понять.

Сначала Шульгин мне критически не понравился: скользкий тип, похожий на несуразно огромного кузнечика, длинноногий, с белесыми, словно выжженными на солнце глазами. Казуал, который считает, что может знать или понимать что-то лучше, чем я. Но за несколько недель мы притерлись друг к другу, можно даже сказать, стали приятелями.

Под его руководством я медленно и плотно погружался в болото своей памяти, вылавливая оттуда распухшие трупы тысячу лет назад забытых родных и любимых людей. Находил переживания, причины которых теперь казались смешными и глупыми, видел тысячи лиц, слышал миллионы голосов.

…Мозг не имеет ничего общего с сознанием, комиссар, вам это должно быть известно, амигдальные сети тоже своего рода суррогат, это смешно, но за столько лет, спустя столько великих открытий, мы так и не добрались до понимания природы собственного «Я». Шульгин пытался заставить меня даже не понять, но принять, заново пережить самого себя.

Я закрывал глаза и видел прошлое. Было лето, жаркое, последнее лето старого мира. Я был бессовестно молод, но казалось, что прожил долго и много повидал, многое испытал; говорил себе: многие знания – многие печали. Человечек лет где-то тридцати, дитя пограничного, странного, но еще мирного времени.

В то лето что-то случилось в моей семье. В один из дней умерла Белка. Похороны завтра. Искренне соболезнуем. Помню, как иду по пыльной улице, воздух нагрет так, что тяжело дышать, пахнет навозом, гнилой водой. Я иду туда, где в последний путь уходит один из дорогих мне людей. Вдумайтесь: последний путь. Вспоминаю, и что-то скребет внутри, будто я действительно живой – ну, в худшем смысле этого слова. Как будто то лето действительно что-то да значило.

Меня окружали последние смертные. Я не знаю вашей истории и не берусь судить, не знаю, помните ли вы, как раньше относились к прекращению существования. О, я не говорю о «борьбе за органическую смерть», это суррогат суррогата, похлеще разгонки, я имею в виду контекст, культурно-историческую повестку, если позволите. И я существовал в ней, страшился смерти. И тоже не мог объяснить себе, что именно чувствую, теряя кого-то. В то лето я действительно понял, что такое смерть. Казалось бы, чего удивительного, но именно в этом странном воспоминании Шульгин нашел главное несоответствие.

Я не мог жить в это время. Я, если я помню именно свою историю, родился спустя тридцать или сорок лет после Оптимизации. Но чья же это была память? Сначала Шульгин был уверен, что я и есть детонант, это он мне потом рассказал, но спустя несколько встреч мы обнаружили в моих воспоминаниях еще одного персонажа. И это существо совершенно точно не может быть мной.

Скажу словами древнего философа, наиболее близкого мне по духу: язык есть дом бытия. В жилище языка есть человек.

Процессы, которые позволяют мозгу (или тому, чем его можно заменить) конструировать некое мистическое сознание, до сих пор остаются загадкой, но знаете, что известно наверняка? Вербализировать абстрактные концепции можем только мы, люди. Точнее, то, что от нас осталось.

Вы знаете принцип ложного равенства? Но как определить компетентную и некомпетентную сторону, если речь идет о концепциях и явлениях, которые никогда не выйдут из гипотетических категорий? Машине это непонятно. У нас, людей, есть вербальная коммуникация, которая может успокоить ум, направить его, мы может продолжать и продолжать пытаться объяснить себе природу того или иного явления, даже не понимая, что конкретно имеем в виду. Все это известно довольно давно, комиссар.

Argumentum ad ignorantiam – аргумент к незнанию. Объявление предпосылки ложной из-за её недоказанности или верной из-за неопровергнутости. Парадигма бога, говорили они, принципиально недоказуема и неопровержима, но это ведь пример неформальной логической ошибки.

Тест Харари-Хайдеггера состоит в том, чтобы выяснить, способно ли существо обрабатывать заведомо нерешаемую задачу. Как считаете, вы способны? Что более реально – бог или черная дыра? Ведь последняя – условно наблюдаемый объект. Вы видели черную дыру своими глазами, прикасались к ней?

Хотите, я проведу тест с вами? Всего двенадцать вопросов, и мы выясним, можете ли вы называться человеком. Ладно, конечно. Простите мне дерзость, ум требует упражнений.

Я не считаю, что Ахав – тот, кто вам нужен. Это существо слишком сложной конструкции. Я не зря рассказывал о недоразвитых луо: детонанты с тонкой, уязвимой и живой историей – дело прошлого, сейчас таких уже не создают. В памяти Ахава есть кое-что странное, требующее внимания, я думаю, вы нашли это, но он не ложная личность, он не опасен. Тогда спросите меня, кого же я считаю шпионом?

Что на этот счет говорит логика?

Кислородная маска издавала звук, который мешал думать. Лебедев смотрел на черные тучи, они были совсем рядом, и во чреве их сверкали ветвистые синие рога молний. Дождь хлестал по боку платформы. Лебедев стоял у самого края, вцепившись в перила, и смотрел на грозу, пытаясь разглядеть в ней какие-нибудь ответы. Плащ промок, волосы прилипли ко лбу.