Рэй Бредбери - Золотые яблоки солнца (The Golden Apples of the Sun), 1953

Он умолк.

– Люди, у которых ты жил, ничего не знали?

– Нет. Сказать им – значило бы все испортить. Я говорил им, что сбежал из дому, – пускай проверяют, запрашивают полицию. Когда выяснялось, что меня не разыскивают и ничего худого за мной нет, соглашался – пускай меня усыновят. Так было лучше всего… пока никто ни о чем не догадывался. Но проходило года три, ну, пять лет, и люди догадывались, или в город приезжал кто-нибудь, кто видел меня раньше, или кто-нибудь из цирка меня узнавал – и кончено. Рано или поздно всему приходил конец.

– И ты счастлив, тебе хорошо? Приятно это – сорок лет с лишком оставаться ребенком?

– Говорят, каждый должен зарабатывать свой хлеб. А когда делаешь других счастливыми, и сам становишься почти счастливым. Это моя работа, и я делаю свое дело. А потом… еще несколько лет, и я состарюсь. Тогда и жар молодости, и тоска по недостижимому, и несбыточные мечты – все останется позади. Может быть, тогда мне станет полегче, и я спокойно доиграю свою роль.

Он встряхнулся, отгоняя эти мысли, в последний раз кинул мяч. И побежал к своему чемодану. Том, Билл, Джейми, Боб, Сэм – он со всеми простился, всем пожал руки. Они немного смутились.

– В конце концов, ты ж не на край света уезжаешь, Уилли.

– Да, это верно… – Он все не трогался с места.

– Ну пока, Уилли! Через неделю увидимся!

– Пока, до свидания!

И опять он идет прочь со своим чемоданом и смотрит на деревья, позади остались ребята и улица, где он жил, а когда он повернул за угол, издали донесся паровозный гудок, и он пустился бегом.

И вот последнее, что он увидел и услышал: белый мяч опять и опять взлетал в небо над остроконечной крышей, взад-вперед, взад-вперед, и звенели голоса: "Раз-два – голова, три-четыре – отрубили!" – будто птицы кричали прощально, улетая далеко на юг.

Раннее утро, солнце еще не взошло, пахнет туманом, предрассветным холодом, и еще пахнет холодным железом – неприветливый запах поезда, все тело ноет от тряски, от долгой ночи в вагоне… Он проснулся и взглянул в окно, на едва просыпающийся городок. Зажигались огни, слышались негромкие, приглушенные голоса, в холодном сумраке взад-вперед, взад-вперед качался, взмахивал красный сигнальный фонарь. Стояла сонная тишина, в которой все звуки и отзвуки словно облагорожены, на редкость ясны и отчетливы. По вагону прошел проводник, точно тень в темном коридоре.

– Сэр, – тихонько позвал Уилли.

Проводник остановился.

– Какой это город? – в темноте прошептал мальчик.

– Вэливил.

– Много тут народу?

– Десять тысяч жителей. А что? Разве это твоя остановка?

– Как тут зелено… – Уилли долгим взглядом посмотрел в окно на окутанный предутренней прохладой городок. – Как тут славно и тихо, – сказал он.

– Сынок, – сказал ему проводник, – ты знаешь, куда едешь?

– Сюда, – сказал Уилли и неслышно поднялся и в предутренней прохладной тишине, где пахло железом, в темном вагоне стал быстро, деловито собирать свои пожитки.

– Смотри, паренек, не наделай глупостей, – сказал проводник.

– Нет, сэр, – сказал Уилли, – я глупостей не наделаю.

Он прошел по темному коридору, проводник вынес за ним чемодан, и вот он стоит на платформе, а вокруг светает, и редеет туман, и встает прохладное утро.

Он стоял и смотрел снизу вверх на проводника, на черный железный поезд, над которым еще светились последние редкие звезды. Громко, навзрыд закричал паровоз, криками отозвались вдоль всего поезда проводники, дрогнули вагоны, и знакомый проводник помахал рукой и улыбнулся мальчику на платформе, маленькому мальчику с большим чемоданом, а мальчик что-то крикнул, но снова взревел паровоз и заглушил его голос.

– Чего? – закричал проводник и приставил ладонь к уху.

– Пожелайте мне удачи! – крикнул Уилли.

– Желаю удачи, сынок! – крикнул проводник, и улыбнулся, и помахал рукой. – Счастливо, мальчик!

– Спасибо! – сказал Уилли под грохот и гром, под свист пара и перестук колес.

Он смотрел вслед черному поезду, пока тот не скрылся из виду. Все это время он стоял не шевелясь. Стоял совсем тихо долгих три минуты – двенадцатилетний мальчик на старой деревянной платформе, – и только потом наконец обернулся, и ему открылись по-утреннему пустые улицы.

Вставало солнце, и, чтоб согреться, он пошел быстрым шагом – и вступил в новый город.

"South," said the captain.

"But," said his crew, "there simply aren't any directions out here in space."

"When you travel on down toward the sun," replied the captain, "and everything gets yellow and warm and lazy, then you're going in one direction only." He shut his eyes and thought about the smoldering, warm, faraway land, his breath moving gently in his mouth. "South." He nodded slowly to himself. "South."

Their rocket was the Copa de Oro, also named the Prometheus and the Icarus and their destination in all reality was the blazing noonday sun. In high good spirits they had packed along two thousand sour lemonades and a thousand white-capped beers for this journey to the wide Sahara. And now as the sun boiled up at them they remembered a score of verses and quotations:

'"The golden apples of the sun'?"

"Yeats."

"'Fear no more the heat of the sun'?"

"Shakespeare, of course!"

"'Cup of Gold? Steinbeck. 'The Crock of Gold'? Stephens. And what about the pot of gold at the rainbow's end? There's a name for our trajectory, by God. Rainbow!" "Temperature?" "One thousand degrees Fahrenheit!" The captain stared from the huge dark-lensed port, and there indeed was the sun, and to go to that sun and touch it and steal part of it forever away was his quiet and single idea. In this ship were combined the coolly delicate and the coldly practical. Through corridors of ice and milk-frost, ammoniated winter and storming snowflakes blew. Any spark from that vast hearth burning out there beyond the callous hull of this ship, any small firebreath that might seep through would find winter, slumbering here like all the coldest hours of February.

The audiothermometer murmured in the arctic silence: "Temperature: two thousand degrees!"

Falling, thought the captain, like a snowflake into the lap of June, warm July, and the sweltering dog-mad days of August.

"Three thousand degrees Fahrenheit!"

Under the snow fields engines raced, refrigerants pumped ten thousand miles per hour in rimed boa-constrictor coils.

"Four thousand degrees Fahrenheit."

Noon. Summer. July.

"Five thousand Fahrenheit!"

And at last the captain spoke with all the quietness of the journey in his voice:

"Now, we are touching the sun."

Their eyes, thinking it, were melted gold.

"Seven thousand degrees!"

Strange how a mechanical thermometer could sound excited, though it possessed only an emotionless steel voice.

"What time is it?" asked someone.

Everyone had to smile.

For now there was only the sun and the sun and the sun. It was every horizon, it was every direction. It burned the minutes, the seconds, the hourglasses, the clocks; it burned all time and eternity away. It burned the eyelids and the serum of the dark world behind the lids, the retina, the hidden brain; and it burned sleep and the sweet memories of sleep and cool nightfall.

"Watch it!"

"Captain!"

Bretton, the first mate, fell flat to the winter deck. His protective suit whistled where, burst open, his warmness, his oxygen, and his life bloomed out in a frosted steam.

"Quick!"

Inside Bretton's plastic face-mask, milk crystals had already gathered in blind patterns. They bent to see.

"A structural defect in his suit, Captain. Dead."

"Frozen."

They stared at that other thermometer which showed how winter lived in this snowing ship. One thousand degrees below zero. The captain gazed down upon the frosted statue and the twinkling crystals that iced over it as he watched. Irony of the coolest sort, he thought; a man afraid of fire and killed by frost. The captain turned away. "No time. No time. Let him lie." He felt his tongue move. "Temperature?"

The dials jumped four thousand degrees.

"Look. Will you look? Look." Their icicle was melting. The captain jerked his head to look at the ceiling.

As if a motion-picture projector had jammed a single clear memory frame in his head, he found his mind focused ridiculously on a scene whipped out of childhood. Spring mornings as a boy he found he had leaned from his bedroom window into the snow-smelling air to see the sun sparkle the last icicle of winter. A dripping of white wine, the blood of cool but warming. April fell from that clear crystal blade. Minute by minute, December's weapon grew less dangerous. And then at last the icicle fell with the sound of a single chime to the graveled walk below.