Песах Амнуэль - Люди Кода

Ему хотелось женщину, и с этим желанием он неожиданно для себя прибыл на Саграбал — в самый центр нового поселения.

— Его увидел Ричард, — пояснила Людмиле Джоанна, — когда Лопец пристал к девушке…

Испанец протянул руки вперед и неожиданно упал на колени, подумав: "Я воскрес!"

— Может быть, есть и другие воскресшие? — спросила Людмила. — А мы просто еще не знаем об этом?

— Мы не задавались подобным вопросом, — сказала Джоанна. — Было достаточно забот с приемом прибывающих с Земли.

Ричард, слышавший каждое слово, вмешался:

— Осмотримся, дамы? Думаю, проблема решится просто.

Она, действительно, решилась просто, но кто знал это — тогда?

В измерении, которое И.Д.К. назвал измерением совести, Муса чувствовал себя на удивление комфортно. Страха не было, но было волнение, совершенно для Мусы непривычное. И.Д.К., если бы он в тот момент подумал о Мусе, определил бы это ощущение, как нетерпение творчества.

Передвигаться в измерении совести можно лишь по течению — от высокого уровня сознания к более низкому. Эти тонкости физической структуры Мусе были неведомы, он лежал — так ему казалось — на зыбкой волне, и мысль его колебалась от "я отвечаю за все" к стандартному "да провалитесь вы, и пусть мне будет хорошо".

Оттолкнувшись, Муса выпал в трехмерное пространство, пронизанное четвертым измерением — временем. В пространстве Муса ошибся ненамного, во времени — чуть больше, но по всем четырем координатам относительная погрешность не превысила трех-четырех процентов, вполне допустимая погрешность для непросчитанного, проведенного интуитивно, эксперимента…

Было жарко — гораздо жарче, чем ожидал Муса. Судя по растрескавшейся почве, с неба не капало по меньшей мере полгода. Именно здесь, сейчас, а не в двадцатом веке, живут настоящие евреи. Именно им и сейчас он объяснит суть предназначения человека. Так примерно думал Муса — он был уверен, что попал в Иудею времен Второго храма.

Какой-то город (неужели Иерусалим?) был виден в северной стороне, и Муса побрел к людям, не очень понимая, как среди Иудейских гор оказалась похожая на Араву пустыня.

Пройдя, по его оценке, километра полтора, он приблизился к городским постройкам — ближе всего к нему оказалась длинная и высокая стена какого-то сооружения, в стене была открыта дверь, куда Муса и вошел просто для того, чтобы хоть немного побыть в тени. В ту же секунду ему захотелось выскочить обратно: лучше погибнуть от жары, чем от вони, мух и заунывного пения. Однако человек, который выводил невыносимо нудные рулады, уже увидел пришельца, Муса замешкался (по правде говоря, он испугался, потому что в руке у мужчины был большой острый нож) и, не сумев совладать с мгновенным столбняком, оказался вовлеченным в события, к которым вовсе не считал себя подготовленным.

— О боги! — сказал мужчина. — Вы не позволили мне это!

Мужчина говорил по-арабски, и Муса ответил ему на том же языке:

— Я пришел с миром. Мне нужен кров. Я голоден.

Мужчина, казалось, не слышал. Он повторял свое "вы не позволили мне", и Муса сделал несколько шагов вперед. Он находился в открытом дворике сооружения, скорее всего, предназначенного для отправления какого-то религиозного культа. Посреди дворика стояли два заляпанных кровью и грязью идола, а перед мужчиной лежало мертвое тело мальчика лет пятнадцати. И еще — навоз, трупный запах и мухи.

Странные вещи делает с человеком страх, особенно если это ощущение непривычно. Муса не привык к страху. Он не знал, что страх может заставить бежать сломя голову, даже если опасность не очень-то велика. И может заставить идти навстречу явной гибели, потому что, достигнув какого-то, трудно установимого, предела, страх лишает человека способности правильно оценивать ситуацию. Муса просто не мог заставить себя повернуться спиной к человеку с ножом. Оставалось одно — идти вперед, что он и сделал.

Мужчина уронил нож, упал на колени и завопил:

— Боги не приняли жертву! Боги вернули мне сына!

Может, так оно и было?

Некий житель Мекки Абд аль-Муталлиб приносил богам в жертву собственного младшего сына Абдаллаха, поскольку в свое время дал обет: если родятся десять сыновей, одного обязательно пожертвую. Почему бы и нет — я породил, я и убью. Сыновья не возражали, даже сам приговоренный: воля отца — закон. И повел Абд аль-Муталлиб сына своего Абдаллаха к идолам Исафа и Найлы, на задний двор храма Каабы. И принес богам жертву, страдая всей душой. Но боги решили, что негоже лишать человека сына. Как иначе мог Абд аль-Муталлиб объяснить то, что произошло? Кровь еще капала с кончика ножа, когда открылась дверь в задней стене и явился юноша, почти обнаженный, похожий на Абдаллаха взглядом и осанкой. И сказал посланец богов:

— Я пришел с миром!

Слова эти пролились бальзамом на истерзанное сердце отца, и Абд аль-Муталлиб, не сходя с места, дал новый обет: принять посланца богов как собственного сына Абдаллаха, ибо означает это имя — "раб божий". А богам принести иную жертву. И чтобы не впасть в гордыню, Абд аль-Муталлиб решил: пусть назовет жертву прорицательница из Хиджаза, что в Ясрибе.

И было так. Десять верблюдов, — сказала прорицательница, — а если окажется мало, то еще и еще десять. Пока боги не скажут: довольно.

Муса, обросший уже бородой, вынужденный следить за каждым своим словом и жестом, проклинал себя за непродуманность действий (поддался эмоциям, не посоветовался ни с И.Д.К., ни с Йосефом), но понимал, что сделать ничего нельзя, он и не хотел уходить сейчас, и нужно было жить по законам курайшитов, а какие там законы в шестом веке, да еще в Аравийской пустыне, в Мекке, вовсе еще не священной? Мусе казалось, что иссушающая жара выпарила из него все способности, он не мог, хотя и мучительно желал этого, вернуться в серую синеву Саграбала, и даже родная Газа, казавшаяся сейчас красивейшим местом во всех временах, была недоступна — как ни молил Аллаха Муса, как ни напрягал все уровни разума, подвластные его сознанию, сделать он ничего не мог. Он пришел сюда. Он остался здесь. Он ошибся. И нет пути назад. Нет пути.

Он был виноват перед Йосефом — почему-то именно эта вина казалась Мусе самой значительной.

Братья приняли рассказ отца на веру, и могло ли быть иначе? Фатима, жена Абд аль-Муталлиба, лишь на третий день преодолела внутреннюю неприязнь к посланцу богов и поцеловала Мусу в лоб, отчего ему почему-то захотелось плакать.

А потом привели в жертвенный загон храма Каабы десять верблюдов, и гадатель Хубал метал стрелы, и жребий пал на Мусу, и он понял, в чем был смысл жертвы, принесенной им во славу Аллаха, и закрыл глаза, чтобы ничего больше не видеть, но Абд аль-Муталлиб велел привести еще десять верблюдов, и снова стрелы указали на Мусу, а потом еще и еще… Он едва держался на ногах, тем более, что наступил полдень, и в загоне было невыносимо душно и зловонно. Сто верблюдов терлись друг о друга боками, когда гадатель провозгласил "боги говорят: хватит!"